Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
Он опасался, что скоро вернется его племянник. Это возможное возвращение Вагнер связывал с приходом американцев.
— Пусть живут все, кому хочется, дом уже не мой.
Извещение о новых квартирантах было последним ударом, который привел старика в полное оцепенение.
— Куда же мы их поместим? — спросил Алим Вагнера.
Старик, казалось, не слышал вопроса, он даже не повернулся в сторону своего юного друга и только глубоко вздохнул. Алим положил руку на плечо старику и попытался отвлечь его от нерадостных мыслей:
— Пустим их в спальню, там они не будут нам мешать, а сами перейдем в ваш кабинет.
— Мне все равно, — ответил Альфред Августович, — поступай, как считаешь нужным. — Он встал, подошел к пианино, закрыл его на ключ, снял со стены скрипку и понес ее в кабинет. Оттуда он уже до самого обеда не выходил.
— Плох старик, совсем плох, — заметил Алим.
Андрей понимал состояние Вагнера. Старик чувствовал, что сын его, ставший советским партизаном, не захочет вернуться сюда, по крайней мере сейчас, когда в городе американцы.
Старика с трудом упросили выйти обедать. Он все так же молча сел в свое кресло и нехотя принялся за еду.
Едва только друзья окончили первое, как в гостиную через двор без стука вошел первый квартирант. Это был худой, костлявый майор, высокого роста, с надменным выражением лица. За ним следовал негр-солдат с двумя большими чемоданами, обитыми желтой кожей.
— Добрый день! — бросил вошедший сухо и, не ожидая ответа, спросил: — Где комната?
Алим встал из-за стола и проводил майора в спальню. За ним последовал и негр.
Через минуту Алим вернулся и сообщил тихо:
— Устраивается, раскладывает вещи.
Снова принялись за прерванный обед, но закончить его не удалось. Майор вышел в столовую и, не обращаясь ни к кому, потребовал приготовить ванну. Вагнер молча посмотрел на американца и пожал плечами. Майор повторил требование. Тогда Альфред Августович встал и, сдерживая возмущение, произнес:
— В доме нет слуг.
— Нет, так будут! — почти крикнул американец.
— Сомневаюсь, — ответил Альфред Августович.
Майор окинул Вагнера холодным взглядом и, сжав кулаки, шагнул к нему. Но между ним и стариком встал подоспевший Андрей.
Майор смерил с ног до головы третье лицо, вмешавшееся в конфликт. Грязнов, заложив руки в карманы, смотрел ему прямо в глаза. Ростом он был чуть-чуть ниже американца, но шире в плечах, в груди. Багровые пятна покрыли лицо майора. Облизав губы и не меняя позы боксера, готовящегося к бою, он процедил сквозь зубы:
— А вы кто?
— Я офицер советской армии, — ответил Андрей.
— Союзник? — удивленно спросил американец.
Андрей кивнул головой.
— А как вы сюда попали?
— Это не моя тайна, — сказал Грязнов.
— Вот оно что... понимаю... Вашу руку. Я майор Никсон.
Андрей, переборов себя, подал руку.
— А это? — спросил Никсон, кивнув в сторону Вагнера.
— Это тоже союзник... В его доме я живу со своими друзьями почти год...
— Какая странная коллизия, — произнес Никсон.
На этом конфликт был исчерпан.
Второй постоялец, капитан Джек Аллен, пришел двумя часами позднее и без сопровождающих. Кроме маленького мягкого сака и большой полевой сумки с планшетом, у него ничего не было. Повесив шинель и умывшись, он попросил разрешения осмотреть дом. С большим интересом он разглядывал архитектурные проекты, развешанные на стенах, и, когда узнал, что Вагнер архитектор, долго и тепло жал ему руку.
Изменил свое поведение и Никсон. Это стало заметно после того, как Андрей рассказал, что сын Вагнера сражается в рядах Советской Армии.
В доме воцарились, как сострил Гуго, «мир и благополучие».
Но у Никсона были свои взгляды, которые он не скрывал и даже старался навязать другим. Он считал себя победителем и подчеркивал свое право на главенство в доме.
— Такие люди вносят беспокойство в жизнь и превращают все хорошее в свою противоположность, — говорил Аллен про Никсона, когда его не было.
Грязнов и Ризаматов договорились выдавать себя за советских офицеров, заброшенных в тыл немцев со специальным заданием, а свое пребывание в доме Вагнера объяснить тем, что сын Вагнера, перешедший на сторону советских войск, дал им адрес отца, у которого они и нашли приют под видом военнопленных. Теперь они могли говорить что угодно, не опасаясь быть разоблаченными ни юргенсами, ни марквардтами, ни долингерами, о которых начали забывать.
Окончательного освобождения оставалось ждать уже недолго. Пали Карлсруэ, Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вена, Штутгарт. Войска первого белорусского фронта и первого украинского рвались к Берлину. Скоро должен был настать день соединения союзных войск, день развязки...
С волнением читая ежедневные сводки, Андрей уже мысленно представлял себя возвратившимся домой. Как хотелось услышать сейчас слово «мир». Именно сейчас, когда близок этот долгожданный день, когда его почти чувствуешь. Андрей ходил по улицам, мечтательно настроенный, прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы. Единственно, что омрачало радость, — отсутствие Никиты Родионовича. О нем ничего не было слышно, никто его не видел. «Если он жив, — размышлял Грязнов, — то скоро разберутся и выпустят.»
Однако, шли дни, а Никита Родионович не возвращался. Беспокойство друзей усиливалось. К нему присоединилось и другое вызывающее тревогу чувство.
На улицах города появились гитлеровские молодчики, которые были заключены в тюрьмы тотчас по приходе победителей. Теперь они свободно расхаживали и даже приветствовали друг друга по-гитлеровски. На их место в тюрьмы пошли коммунисты.
— От победителей тянет трупным запахом, — сказал по этому поводу Абих.
— Да, — согласился Вагнер, — это очень грустно. Мне вспоминается старая французская пословица: «Чем больше перемен, тем больше похоже на старое...». Я определенно опасаюсь, что прежде чем будет подписан мирный договор с Германией, появятся договора более неприятные... Уж больно много трезвонят за океаном о всяких железных занавесах, федерациях, равновесиях... Гитлер хотел прикарманить пол-Европы, а кое-кто страдает несравненно большим аппетитом...
— Ничего из этого не выйдет, как не вышло и у Гитлера, — заметил Гуго.
Как-то утром Алим и Андрей бродили по городу и воочию убедились, на что способны деловые, предприимчивые янки.
Рынок, по-русски именуемый в просторечье толкучкой, кишмя кишел американцами. И не только солдатами, но и офицерами. Они продавали вое, что угодно: сгущенное молоко, ткани, табак, консервы, шелковые чулки, жевательную резину, обувь, презервативы, часы, кольца, серьги, браслеты, скатерти, одеяла, спиртные напитки. Они меняли вещи на продукты, доллары — на фунты, марки — на советские деньги, военные гимнастерки — на женские комбинации, сухой спирт — на разведенный немецкий шнапс.
Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
