спинку стула, вытягивает ноги и бездумно наматывает на палец невесть откуда взявшуюся нитку из серой шерсти, пахнущей псиной.
…Туман рассеивается, и Филипп выходит к обрыву, нависающему над серой пустотой. В бесплодной почве дрожат кустики ромашек. Справа высится гигантская мусорная куча; от нее, наверное, страшно смердит, но ветер, порывами налетающий с моря, сносит вонь, и Филипп чует только соль и водоросли. Из-под обрыва доносится рокот прибоя; над ним мечутся невидимые чайки, но туман проглатывает их крики, и они кажутся прозрачными, будто нарисованными акварелью. Ольга, наверное, смогла бы нарисовать это место, думает Филипп, бредя по-над обрывом прочь от свалки. Торопиться ему некуда. Ему больше никогда не надо будет торопиться. Под ногами похрустывает галька. Филипп подбирает самый яркий, самый прозрачный халцедон и подносит его к глазу. Мир расплывается в оранжевом сиянии, и Филипп с улыбкой опускает камень в карман.
Низкое небо взрывается карканьем. Филипп провожает взглядом ворону – та перелетает с места на место, изредка останавливаясь, чтобы поколупаться в земле. Из ее клюва свисает нитка, спряденная из собачьей шерсти. Хмыкнув, Филипп начинает смотреть под ноги и вскоре замечает первый обрывок.
Следующая нитка уже длиннее, и, чтобы она не запуталась, он наматывает ее на ладонь. Нитки попадаются все чаще, они все длиннее, и вскоре Филипп начинает сматывать их в клубок.
Он убирает пестрый клубок в карман и начинает сматывать следующий. Над головой с карканьем носится ворона, а Филипп все собирает и собирает нитки, и становится ясно, что их хватит на очень длинное Послание. Хватит, чтобы дорассказать историю. Позже он поймет, как переправить ее.
Филипп подставляет лицо мокрому ветру и осторожно, стараясь не повредить нежные лепестки, снимает нитку, обмотавшуюся вокруг ромашкового кустика. Вдыхает сладко-горький аромат, смешанный с кисло-соленой псиной. Думает: однажды кто-то проснется с Посланием под подушкой и сможет его расшифровать.
