вынесла ведро воды с привязанной к нему веревкой и кружку. Спросила:
— Поезд на Александровск скоро пропустите?
— Вечером пойдет, так что ты осмотри перегон, — ответил командир в кожаной куртке. — Преступник бежал, как бы чего не натворил на линии.
Механик, слышавший весь разговор, весь так и залился краской, будто дали ему пощечину. На одну какую-то сотую долю секунды появилось в нем неудержимое желание сказать красноармейцам, что они глубоко ошибаются, плохо думая о нем. Выйти бы к ним сейчас и рассказать все по порядку. Они, видно, рабочие парни, не чета следователю и председателю тройки. Они поймут. «Ну, какой я им враг, какие они мне враги, если вместе не один раз дрались с белыми, махновцами и Петлюрой?» Усилием воли Иванов сдержал себя.
Красноармейцы напились, выплеснули остатки воды на порыжевшую траву и, сильно работая рычагами, погнали дрезину дальше.
— Сама видишь, нельзя мне здесь оставаться. Ищут, — сказал Иванов Евдохе.
— Вижу, нельзя, — согласилась Евдоха. — Тут и не оглянешься, как сцапают… Могу тебя сховать на хуторе у наших.
— Поеду дальше, как решил. Не в моей привычке решенное менять.
Евдоха напекла пирогов с тыквой, сварила десяток яиц, зажарила курицу. Завернув снедь в капустные листья, сунула в торбочку Иванову на дорогу.
Была глубокая ночь, когда из-за посадки, разбрасывая искры, показался на линии паровоз с двумя горящими, как у кошки, желтыми глазами.
— Ну, не поминай лихом! — горячо зашептала Евдоха и перекрестила механика. На прощание она сунула ему в руки баклажку с самогоном.
Он пропустил несколько вагонов, вскочил на ступеньку пульмана и через минуту уже лежал на мелком курном угле, пахнущем серой; оглянулся, с грустью проводил зеленый огонек фонаря — последний привет Евдохи.
Лежать на угле ночью под пронзительным ветром, задувающим угольной пылью, было холодно. Иванов долго не мог уснуть, изредка прикладывался к баклажке.
Ночь и следующий день прошли благополучно. На станциях поезд долго не стоял. Топливо было сложено в вагонах, и железнодорожники быстро меняли паровозы на узловых станциях.
В Харькове на буферах вагонов пристроились мешочники, но в Белгороде их сняла охрана, сопровождавшая поезд.
Все станции были забиты мешочниками, беспризорными детьми и красноармейцами. Поезда ходили редко, не хватало паровозов, вагонов, топлива. В Курске орточекисты в матросской форме придирчиво проверяли на перроне документы.
На пятые сутки вечером Иванов добрался до Москвы. С толпой, высадившейся с пригородного поезда, ему удалось пройти мимо заградотряда, стоявшего у проходных туннелей Курского вокзала и проверяющего документы.
Лил проливной дождь. У водосточной трубы под хлещущей струей Иванов вымыл руки, лицо. Пройдя пешком по пустынной Мясницкой, он, весь вымокший, добрался до Лубянки и решительно, чтобы не передумать, вошел в бюро пропусков ВЧК.
Иванов заглянул в окошечко, освещенное свечным огарком, и сказал коротко остриженной барышне, что приехал с фронта и хочет видеть товарища Дзержинского.
— Зачем? — коротко спросила барышня.
— Я был по ошибке приговорен к расстрелу, бежал из-под стражи и вот приехал, чтобы товарищ Дзержинский разобрался в моем деле.
— Что, что? — переспросила барышня.
Иванов рассказал более подробно и более спокойно.
— Подождите немножко.
Барышня закрыла окошечко, и механик слышал, как она куда-то звонила, что-то настойчиво объясняла, после чего окошечко снова открылось.
Барышня сказала:
— Ваши документы…
— Нет у меня никаких документов, все отобрал следователь.
— Без документов я не имею права выписать пропуск… Впрочем, подождите… Фамилия ваша как?
Минут через десять, показавшихся Иванову вечностью, барышня вернулась вместе с военный в накинутой на плечи шинели.
— Пойдемте, я проведу вас к Феликсу Эдмундовичу… Я уже доложил ему о вашей просьбе. Только, пожалуйста, говорите с ним покороче. Он очень занят.
Они поднялись по лестнице на третий этаж, прошли несколько длинных, плохо освещенных коридоров и оказались у двери с маленькой табличкой, на которой было написано «Председатель ВЧК».
Военный толкнул дверь, и механик вместе с ним вошел в пустую приемную, уставленную фикусами. Раскрылась обитая клеенкой дверь, и из нее, покашливая в седые усы, вышел, опираясь на суковатую палку, высокий худой человек.
— Приговор отменил! — по-волжски окая, взволнованно сказал он, пожал военному руку. — Спасибо вам за хлопоты и беспокойство.
Худой человек вышел. Военный скрылся за дверью, но не прошло и минуты, как он вернулся и, показывая глазами на дверь, тихо сказал Иванову:
— Идите! Да идите же, что вы стоите!
В противоположном конце комнаты за столом с лампой под зеленым абажуром, отбрасывающей свет на букет астр, поставленных в жардиньерку, сидел Дзержинский. На нем была аккуратная гимнастерка. Оторвав глаза от бумаги, он поднял желтое продолговатое лицо с острой бородкой, встал. Ярко блеснул орден Красного Знамени на его впалой груди.
— Здравствуйте, товарищ Иванов, садитесь, — Дзержинский пододвинул к посетителю стул. — Чем могу служить? — Он позвонил. Вошел подтянутый молодой курсант. — Пожалуйста, принесите нам два стакана крепкого чая.
Иванов кратко объяснил свою просьбу. Лоб его покрылся каплями пота.
— Говорите, был вынесен необоснованный и несправедливый приговор? Хоть и редко, но такие случаи бывают… Иные товарищи черствеют на нашей работе. А если человек покрывается ржавчиной, он уже не годится, надо его увольнять из ЧК.
Принесли чай.
— Выпейте. Озябли, я вижу. Сырая погода, пробирает до костей. — Дзержинский поежился, помешал ложечкой в стакане.
Иванов глотал горячий чай, откусывая крохотные кусочки розового постного сахара, и следил за выразительным лицом Дзержинского, стараясь разгадать его отношение к себе.
Позвонил телефон. Дзержинский снял трубку, с минуту слушал.
— Хорошо, Владимир Ильич, детскую трудовую коммуну для беспризорных в Барвихе откроем через пять дней… Горький только что ушел — и остался доволен, он любит выручать людей из беды… Эсеровский заговор раскрыт, нити ведут в английское посольство, я сам выезжаю на место. — Он посмотрел на часы, висевшие над дверью. — Еду через два часа… До свидания, Владимир Ильич, берегите себя!
Крупными глотками Дзержинский допил чай, засунул длинные пальцы рук за кожаный ремень.
— Я разберусь в вашем деле. Оставьте у моего помощника заявление, укажите в нем фамилии всех замешанных лиц… Пропуск на выход из здания подпишет мой помощник.
— Может быть, пока будут расследовать дело, меня лучше посадить в тюрьму?
Дзержинский улыбнулся, достал из кармана галифе черную табакерку с нарисованным корабликом под белым парусом, поискал длинный янтарный мундштук.
— Уж если вы сами явились ко мне, то зачем вас держать за решеткой? Как человек, я верю вам, но как председатель ВЧК никому не верю на слово, во всем следует разобраться… У вас, конечно, нет угла в Москве? Вот записка к коменданту общежития курсантов, поживете у них эти дни. — Дзержинский набросал коротенькую записку, отдал ее механику, внимательно
