class="p1">Однако он боится, что американцы не примут морского боя, и таким образом конфликт с США может затянуться на пять лет. Такая возможность вызывает значительное беспокойство в Японии. Риббентроп ответил, что Америка ничего не может сделать против Японии, если будет захвачен Сингапур…»[517].
7 апреля Мацуока на обратном пути из Берлина остановился в Москве, где почти неделю вел тяжелейшие переговоры со Сталиным. Наконец, 13 апреля был подписан советско-японский пакт о нейтралитете, развязывающий руки обеим сторонам, после чего был запущен процесс ратификации документа в Москве и Токио. 16 апреля в Токио полетело очередное указание Центра с требованием следить за «внешнеполитическим курсом и военными мероприятиями японского правительства и командования» (а чем, по мнению Москвы, «Рамзай» занимался все предыдущие восемь лет?) и сообщить о «конкретных мероприятиях по экспансии Японии на юг»[518].
18 апреля Зорге сообщил в ответ в Центр, что Одзаки посетил принца Коноэ как раз в тот момент, когда тот получил телеграмму от Мацуока о заключении соглашения с СССР: «Коноэ и все присутствовавшие были чрезвычайно рады заключению пакта… Во время обсуждения вопроса о последствиях пакта вопрос о Сингапуре не поднимался…
…Отто спросил Коноэ относительно Сингапура. Коноэ ответил, что этим вопросом очень интересуются германский посол Отт и другие.
Отто полагает, что если Англия будет терпеть дальнейшие поражения, как сейчас, то вопрос об атаке Сингапура снова встанет очень остро».
Руководство японского отделения Разведупра прокомментировало сообщение «Рамзая» генералу Голикову: «В связи с вышеуказанным Рамзай просит директив. Отто имеет некоторое влияние на Коноэ и других лиц и может поднимать вопрос о Сингапуре как острую проблему. Поэтому он запрашивает о том – заинтересованы ли мы, чтобы толкать Японию на выступление против Сингапура.
Далее сообщает, что он [Рамзай] имеет некоторое влияние на германского посла Отт и может подталкивать или сдерживать его от оказания давления на Японию в вопросе ее выступления против Сингапура»[519].
Сейчас это был главный вопрос: сдерживать или торопиться. Война с Германией уже на носу – руководству разведки это было очень хорошо понятно. Не было у Кремля иллюзий и по поводу крепости нового соглашения с Токио. Японские военные и правящие круги «Островов» традиционно представляли Россию как извечного противника. Учитывая то, как в этот период развивались советско-японские отношения, можно было не сомневаться, что в случае войны СССР с Германией Япония немедленно разорвет пакт и ударит в тыл, как только увидит слабость Москвы. 6 мая Мацуока подтвердил эту позицию в беседе с послом Оттом: «Никакой японский премьер-министр или министр иностранных дел не сумеет заставить Японию остаться нейтральной, если между Германией и СССР возникнет конфликт. В этом случае Япония будет вынуждена, естественно, напасть на Россию на стороне Германии. Тут не поможет никакой Пакт о нейтралитете»[520]. Зорге, разумеется, немедленно сообщил об этом в Москву.
Там, в Центре, получали и другие свидетельства того, что обеими сторонами – СССР и Японией и после заключения пакта о ненападении ведутся интенсивные военные приготовления и для Москвы теперь, в ожидании нападения Германии, особенно важно было повернуть силы Японии на юг. Понятия «агенты влияния» еще не существовало. Резидент «Рамзай» был уникальной для своего места и времени личностью, оказывающей серьезнейшее влияние через Отта на Риббентропа, а через Одзаки на Коноэ. Но генерал Голиков не мог себе представить, что делать с такими инициативами Зорге. А потому решил их на всякий случай пресечь: «Вашей задачей является своевременно и достоверно освещать военные и политические мероприятия японского правительства и высшего командования. Влиять и подталкивать Коноэ, Отт и др. лиц в Вашу задачу и Отто не входит, и заниматься этим не следует»[521]. И все же, несмотря на всю «помощь» Центра, «Рамзай» пытался сделать для родины как можно больше, по-своему толкуя термин «не следует»: «Мне было строго запрещено Москвой заниматься другой деятельностью, кроме разведки, а именно – пропагандистской и организационной работой, имевшей политический характер.
Поэтому моей группе и мне совершенно не разрешалось предпринимать какого-либо политического воздействия на любых отдельных лиц или на организации. Мы беспрекословно выполняли этот запрет, но допускали одно исключение: мы активно воздействовали на мнение людей в отношении мощи СССР. Пусть даже это нарушение, но совершенно неразумно соблюдать общие ограничения, ничего не предусматривающие в отношении подобных экстраординарных случаев. Если бы Одзаки и я в качестве советников, опытных советников-специалистов по политическим проблемам, принижая мощь СССР, подтвердили общее мнение, тогда низко ее оценивавшее, наша позиция сразу стала бы опасной…
Одзаки, Вукелич и я на протяжении нескольких лет стояли на этих позициях. Однако с 1941 года стали усиливаться голоса в пользу войны с СССР. Я направил в Москву единственный запрос, поскольку Одзаки выразил уверенность, что сможет, умело обойдя указанные выше ограничения, повлиять на близких ему людей и активно содействовать становлению мирного курса Японии по отношению к СССР. Он был убежден, что, настойчиво пропагандируя теорию против войны с СССР в группе Коноэ, можно добиться поворота японской экспансионистской политики в южном направлении.
Мой запрос был сделан в самой общей форме, чтобы сохранить возможности для активных действий Одзаки и других членов группы, но ответ Москвы был отрицательным. Правда, в нем прямо не запрещались подобные действия, но указывалось, что в них просто нет необходимости. После начала войны Германии с СССР в 1941 году обстановка стала становиться все более напряженной. В этой ситуации я подумал, что, даже не истолковывая ответ Москвы как необязательно категорический, ничто не мешает действовать в рамках моей компетенции. А рассматривая формулировку “нет необходимости” в более широком смысле, я посчитал, что нам определенно не запрещено заниматься вышеуказанной деятельностью.
Поэтому я не препятствовал активным действиям Одзаки в группе Коноэ. Более того, я сам решительно взялся за работу среди немцев, учитывая, что моя позиция по этим вопросам оставалась неизменной в течение нескольких последних лет…»[522]
Если решение Зорге о беспрекословном исполнении запрета о политическом воздействии на японское руководство и выполнялось до 1939 года, то с июня 1940-го именно такое воздействие стало его основной задачей и еще одним подвигом Зорге. Да и не только Зорге. Вот что пояснил на следствии Одзаки: «…Поскольку у меня были контакты с влиятельными в политике людьми из окружения Коноэ, я считал, что в некоторой степени мог вести политическую пропаганду и работать в защиту Советского Союза. Об этом я сказал Зорге примерно в 1939 г. На это Зорге ответил мне тогда, что лучше не заниматься такими политическими действиями, так как они выходят за рамки нашей основной разведывательной работы»[523]. Но это – в 1939-м, а дальше ситуация изменилась кардинально, и точно так же изменилось мнение резидента.
Примерно то же происходило и в работе Вукелича, который,
