Повторно мы вызывали ПКП, но теперь и там будто вымерли все вчистую. Сотый круг Сотник повторял попытки связаться хоть с кем-нибудь, и вдруг эфир покрыл визгливый смех.
– Кто? Ты что, Довга? Да ты что?!
Тот не унимался и будто нас не слышал.
– Боец, закройся, – сквозь зубы приказал Котов, вглядываясь ему в лицо.
Сотрясаясь всем телом, Довгань ткнул в небольшой предмет под ногами. Поднял осторожно. Котов протянул было руку и вдруг панически отшатнулся.
– Брось на хуй!
На развязанном шнурке в руках бойца раскачивался тяжелый армейский ботинок. Такой же, как на любом из нас. В ботинке оставалась ступня в шерстяном вязаном носке. Осколок раздвоенной сероватой кости остро торчал из порванной буро-пятнанной козьей пряжи.
– Бабка вязала. Что думаешь, наш? Не наш? – выдавил из себя Довгань и снова зашелся.
Смех утонул во всхлипах. Ботинок скакал и дергался во все стороны. Осклизлый шнурок медленно выползал из пальцев, и я гадала, в кого вылетит находка. В кого вылетит – тот следующий. Довгань вдруг стих, размахнулся и снарядом отправил ботинок в овраг Пескова. Сгребая слезы с лица ладонью, он продолжил неожиданно бесстрастно:
– Знаете что?
– Заткнись, еба. Валим отсюда. Взво-од!..
– Слышь? Что странно. У них нет лиц. Вообще.
– Заткнись, Довга, подобру прошу.
– Не, слышь? Они не взаправду. Наших шестерых положили, а их самих нет как нет. Пустота.
– Уймись. Что за прогон?..
– Их нет, и командиров наших тоже. Не-ту! Ни-ко-го. Не существует в природе. Это кто-то все придумал. Здесь только мы одни! Да и те ненадолго.
– Идти пора. Так кости кинем, блядь.
Парок отлетел от губ Сотника.
– Куда прикажешь, блядь? Куда?! – Довгань растерянно оглядывался.
– Пойдемте на Удачу, – тихо сказал Шапинский.
– Рехнулся? На куда?
– На Удачу. С ней хоть ясно. Там сто пудов наш опорняк. Кирзы полно, ватники туда хрен сунутся. Если мы в котле, то и Егорьевку, и блокпост слили, это как с куста. Ясно, он прям на трассе. На блокпосту предупреждали: «Прете в жопу». Она и есть, родимая. Закрылся, блядь. Возвращаться тем же ходом понту нет.
– Удача? Так это черт-те где.
Котов достал карту и долго мял ее, одновременно пытаясь пронизать взглядом голубой лес на дальнем холме.
– А может, задний ход? – неуверенно предложил Шапинский. – Тропу знаем, и близко вроде… На блокпост не соваться, обойти его лесом.
– Тогда уж лучше самострел, чтоб время зря не тратить. Как знаете. Под пулемет не полезу, – отрезал Довгань.
– Да, картинка не прикольная. Пулемет фигня, – промычал Котов в ладонь, прижатую ко рту, и вглядываясь в карту.
– Что там?
– Если слили Егорьевку…
– Если, если. Хорош гадать-то…
– Есть варианты?! Я говорю: если слили Егорьевку, – веско повторил Котов и поковырял ногтем карту, – теперь сепара держат трассу. Вот наш ближний лесок, тут был наш БП. Теперь, допустим, ихний. А вот дорога, что мы грузовиками отмотали. От тут. За ней поля на километры, место пустое в три стороны. Прямой прострел. Только с севера лес лысый да болото. Ладно было б лето, а без зеленки хрен втихаря проберешься. На БП и расчета хватит, чтобы снять хоть роту пехоты. Нас пощелкают на раз-два. А там сейчас поживей, я думаю. Обживаются, ватнички.
– И что?
– А не хуй там ловить, вот что! Мысли есть?
Молчание.
– Короче. Ходу. Поперли на Удачу.
5
Мне семнадцать.
– Ну как, встала? Ходишь?
– Да, спасибо.
У Лермонтова в кабинете удобные кресла и кушетка. Когда он предлагает расслабиться, он имеет в виду разлечься на ней. Я не понимаю, как можно расслабиться в позиции, из которой нельзя быстро собраться и дать отпор. Поэтому я лежу головой на столе на собственном предплечье. Мне виден двор и небо. В его кабинете – специальные небьющиеся стекла. На них из немногих нет решеток, и кажется, что нет преграды. Лермонтов не возражает.
– Что ж. Теперь по всем законам ты взрослый человек, и разговор пойдет серьезный.
– Ого. А что до этого?..
– Фигня. Так и запомни: детский лепет. Ты переросла его, и на самом деле важное прозвучит сегодня впервые.
– Я вся внимание.
На самом деле мне не смешно. Просто некоторым людям проще, когда они шутят между собой. Это игра по правилам. Между тем я по запаху чую, что он настроен необычно. Возбужден, насторожен и немного… боится?
– И что же это такое? Суперважное?
– Сейчас. Подожди, дай мне еще минуту. От этого будет зависеть очень многое. Если ты воспримешь как-то криво, все останется как есть.
Я прижимаю уши.
– Я навсегда останусь в клинике?
– Не знаю. Но если точка сборки не сдвинется, все окажется напрасно.
Я ничего не понимаю. Он кивает:
– Ну, поехали.
Он поднял голову, и лицо его стало обычным. Уверенным и легким.
– Тебе известно, что такое психотравма?
Здрасте, приехали. Только-то?
– Известно, аж оскомину набило.
– Ну да. Допустим… Я говорю, допустим, твои родители погибли под обстрелом, ты не смогла принять их смерть и блокировала это воспоминание. Тебя спасла собака, и ты ее задвинула в их нишу.
– Не надо повторять очевидную схему. Я заучиваю ее с шести лет.
– Конечно, извини. Это все – необходимое вступление.
– Ну и что дальше?
– Способ социализации – вот где собака зарыта! Извини. Ты здорова. Психически более или менее сохранна. Твоя проблема – необычный способ социализации, вот и все. Дай мне договорить, и станет ясно!
Он настойчиво поймал мой взгляд и продолжил четко и раздельно, как белый стих:
– Только молчи пока! Тихо. Вот. Положим, ты родилась в семействе людей, как любой другой ребенок. У тебя сорок шесть хромосом, соответствующих твоему виду «человек», и ты об этом знаешь. С рождения ты проходила стандартные этапы, обучаясь ходить, говорить, писать в горшок и так далее. Твоей очередной ступенью было определение себя как человека. В этот момент исчезли люди, и тебе некуда стало себя приткнуть. Иной ребенок мог бы замереть, затормозиться в развитии в ожидании благоприятных обстоятельств. Ему бы повезло. Или погибнуть. Твое же сознание продолжало активно работать, переработав данные обстоятельства. Созрев для понимания: «Я – человек», ты завершила этот этап вопреки всему. Даже тому, что зеркала разбились. Ты не могла стать как папа или как мама. Из предложенного окружения ты могла стать только собакой.
