Французская революция занимает в современной истории особое место. Радикальное крыло якобинцев очень рано осознало противоречия буржуазной мысли и очень точно выразило их суть, а именно: экономический либерализм — враг демократии. Они стремились к победе концепции народной революции, которая бы пошла дальше сиюминутных «объективных требований» — то есть реализации чисто буржуазных задач. Из этого радикального течения вышло первое поколение коммунистических критиков зарождающегося капитализма (бабувисты). Русская и китайская революции также пошли дальше тех задач, которые непосредственно стояли перед их обществами, предложив коммунистические цели.
Не случайно, что за каждой из этих трех великих революций — в отличие от других — последовала реставрация. Но замечательные достижения этих великих моментов истории, тем не менее, остаются живыми символами будущего, потому что в центре всех трех проектов стояло стремление к равенству людей и преодоление их экономического отчуждения. В этом смысле французская революция имеет особую ценность.
В целом те исторические условия, которые сопутствовали развитию капитализма в Европе, содействовали созреванию классового сознания угнетенных классов. Это созревание началось очень рано, в первые десятилетия XIX столетия, и стимулом для него были радикальные достижения французской революции. К концу столетия оно стимулировало создание крупных рабочих партий, вынудивших капитал на протяжении XX века «адаптироваться» к социальным требованиям, которые отнюдь не вытекали из самой логики накопления капитала. Таким образом, такая ценность, как «равенство», является необходимым дополнением к ценности «свобода», хотя в определенной степени ей и противоречит.
Экономическое отчуждение приводит к доминированию свободы над другими человеческими ценностями. Несомненно, речь идет о привилегии индивидуальной свободы, в частности, свободы капиталистического предпринимательства, высвобождающей его потенциал и усиливающей его экономическую власть. Напротив, равенство не вытекает напрямую из требований капитализма, если не брать во внимание самый непосредственный уровень — (частичное) равенство прав, которое, с одной стороны, делает возможным расширение свободного предпринимательства, а с другой — торгуя рабочей силой, которая сама становится товаром, обрекает свободного рабочего на наемный труд. На более высоком уровне ценность «равенство» приходит в противоречие с ценностью «свобода». Мы видим, что в Европе, в особенности во Франции, эти две ценности приравнивались друг к другу — это было не случайно провозглашено еще в лозунге Республики.
Однако истоки этого противоречия, этой двойственности, в свою очередь, достаточно сложны. На примере французской революции особенно наглядна острая борьба масс трудящихся в попытке сохранить автономность по отношению к притязаниям буржуазии. Это противоречие четко и открыто выражали монтаньяры, которые справедливо считали, что «экономический либерализм» (или свобода в американском понимании этого слова) является врагом демократии (по крайней мере как ее видят трудящиеся массы).
На основании этого наблюдения я бы рискнул разъяснить все еще заметную сегодня разницу между американским обществом и его культурой, с одной стороны, и европейским обществом и его культурой — с другой. Обслуживание интересов господствующего капитала в Соединенных Штатах и Европе, вероятно, не так различны, как это порой утверждают (вспомним хорошо известное противопоставление «англо-саксонского» и «рейнского» капитализмов). Совпадение интересов, конечно, объясняет солидарность Триады (США — Европа — Япония) — вопреки возникающим порою второстепенным коммерческим конфликтам. Но те решения и альтернативы общества, те социальные проекты, которые движут его духом, остаются весьма разными. В США свобода целиком охватывает весь спектр политических ценностей. В Европе же ценность «свобода» всегда уравновешивается ценностью «равенство», с которым она должна сочетаться.
Американское общество равенство презирает. Крайнее неравенство является не только приемлемым, но и считается символом того «успеха», который сулит свобода.
Но свобода без равенства — варварство. Разнообразные формы насилия, которые порождает эта однобокая идеология, отнюдь не случайны. Однако сосуществование свободы с равенством вовсе не способствует радикализации общества — как раз напротив. Господствовавшая до последнего времени в европейских обществах культура сбалансированно сочетала свободу с равенством, более того, это сочетание лежит в основе исторического компромисса социал-демократии. К сожалению, развитие современной Европы идет по пути сближения ее культуры и общества с американским образцом, характеристики которого возвышаются до статуса неоспоримых и непреложных моделей для подражания. Сложная история Европы пришла к двойной концепции, объединяющей экономический и политический аспекты в диалектическое единство, уважающее автономию обоих понятий. Американская же идеология не знакома с такими нюансами.
Американская идеология: бескомпромиссный либерализм
Здесь не место рассматривать сложные отношения между религиями и их интерпретациями, с одной стороны, и процессами модернизации, демократии и секуляризации — с другой. Я обращался к этим темам в других своих работах. Поэтому просто резюмирую свои прежние основные выводы.
Модернизация, секуляризация и демократия не являются результатом эволюции (или революции) религиозной интерпретации, а напротив, последняя более-менее удачно приспособилась к их требованиям. Этот компромисс относится не только к протестантству. В католическом мире он выразился иначе, но был не менее эффективным. В обоих случаях он дал начало новому, свободному от догмы религиозному духу.
В этом смысле Реформация не стала условием развития капитализма, даже если тезис Вебера широко принят в тех обществах, которым он льстит (протестантская Европа). Реформация не стала и самой радикальной формой идеологического броска от европейского прошлого и его «феодальных» идеологий, среди которых числится и ранняя интерпретация христианства. Напротив, Реформация явилась самой непоследовательной и примитивной формой такого броска.
Это была «реформа, затеянная господствующими классами», результатом которой явилось создание контролируемых этими классами национальных церквей (англиканской, лютеранской). Реформа реализовала компромисс между находящейся на стадии становления буржуазией, с одной стороны, и монархией и крупными землевладельцами — с другой. Компромисс был необходим для устранения угрозы со стороны масс трудящихся и крестьянства, которые регулярно подвергались чрезмерным поборам. Этот реакционный компромисс — реализованный Лютером и затем проанализированный Марксом и Энгельсом — позволил буржуазии избежать того, что случилось во Франции, — радикальной революции. Кроме того, возникшая в результате внедрения этой модели секуляризация вплоть до наших дней оставалась ограниченной. Возврат к католической идее универсальности, воплощенной в национальных церквях, был нужен для одной цели — укрепить монархический трон, усилить роль национальной церкви как арбитра между силами старого режима и растущей буржуазией, утвердить национализм и задержать развитие новых форм универсализма, которые предложит впоследствии социалистический интернационализм.
