— У тебя есть что-нибудь почитать?
Неджла нежилась в постели, теплая и ленивая. Она даже не заикалась об уходе. В кабинете консула странный грязный бородатый человечек, весь покрытый шрамами, терпеливо излагал историю своей жизни, за которой внимательно следила одна лишь Соня.
Посетитель оказался настоящим турком, родившимся в Скутари. Во время войны русские взяли его в плен и отправили в Сибирь, где он, как и многие другие ссыльные, прижился среди крестьян и начал трудиться в степи. Там же, в Сибири, он женился. Сейчас его дочери исполнилось семнадцать лет. Шли годы, и вдруг, совершенно неожиданно, не взяв ни денег, ни документов, мужчина отправился в путь. Теперь он сидел напротив Адил-бея и упрямо повторял:
— Я хочу вернуться на родину. Я хочу повидать мою первую жену и старших детей.
Он не желал отступать. Он разозлился, когда ему сообщили, что это займет очень много времени, а быть может, и вовсе окажется невозможным. Все та же Соня, потеряв терпение, выпроводила настырного посетителя за дверь.
Ливень не прекращался. Тропические дожди обычное дело для Батуми: город затягивало непроглядной завесой дождя, улицы становились непроходимыми.
— Вам следует уйти, — тем не менее твердил Неджле Адил-бей.
Эта идея стала навязчивой. От одной только мысли, что персиянка находится в его постели, турка охватывала необъяснимая тревога.
— Послушайте! Я отошлю мою секретаршу в город, а в это время…
Наступил полдень, и консул сказал Соне:
— Отнесите это письмо на почту.
Девушка посмотрела на начальника, не говоря ни слова, поднялась со своего места, надела шляпку и убрала письмо в сумку. Через четверть часа, когда она вернулась, Адил-бей как раз выходил из спальни и сразу же увидел, как промокла его помощница: платье липло, к телу, влажные жесткие волосы напоминали птичьи перья.
Она снова посмотрела на турка, и в ее глазах не было злобы. Именно в эту секунду, до того как Адил-бей смог подыскать нужные слова, открылась дверь и на пороге появилась госпожа Амар с распущенными волосами:
— Где расческа, Адил?
Сделала ли она это нарочно? Соня даже не улыбнулась! Секретарша уселась на свой стул и возобновила работу.
Вот и все. Теперь, обогнув статую Ленина, попирающего земной шар, Адил-бей искал глазами группу девушек. Но их не оказалось на прежнем месте. Чуть дальше, через площадь, консул увидел Сониных подруг, прогуливающихся с молодыми людьми.
Закатное солнце тонуло в дождевых лужах и в огромной луже моря. В баре для иностранцев, куда Адил-бей так ни разу и не зашел, раздались первые звуки джаза.
— А там интересно? — спросил он как-то у своей секретарши, и Соня ответила презрительной гримасой.
Турок уже в третий раз прошел вдоль всей набережной, но так и не встретил Соню. Совершенно случайно он повернул голову к большому зданию Дома профсоюзов и клуба и в окне второго этажа заметил секретаршу, сидящую напротив молодого человека.
Находясь там, наверху, пара как будто парила над толпой и над бухтой. Взгляд светлых глаз Сони скользил в пространстве, не задерживаясь ни на чем конкретном. Юноша что-то говорил, склонившись к спутнице, которая, без сомнения, его слушала, но слушала, не видя и, возможно, даже не слыша слов. На ее лице застыло хрупкое выражение радости.
Грузовые суда, стоящие на рейде, покачивались, как темно-красные вытянутые пятна сурика. Прибывший предыдущей ночью греческий парусник хвалился тремя высокими мачтами, чернеющими на фоне зелени горы.
Вокруг Адил-бея раздавался монотонный шум шагов: толпа катилась по набережной двумя встречными потоками. Консул искоса, мельком взглянул на прохожих, как если бы они пугали его.
Весь остальной город оставался пустым. От порта разбегались кривые улочки, грязные и черные, как сточные канавы. Ветерок, дувший со стороны перерабатывающих заводов, пропитался запахом нефти. Все эти молодые люди, эти девушки, эти бритые черепа, эти расстегнутые рубашки — все это принадлежало миру нефти. Рабочие, спорящие в зале на первом этаже, следили за указкой оратора, скользящей по диаграмме голубых и красных цветов: диаграмме производства нефти!
Чтобы купить велосипед, высокий парень, катающий свою подружку, должен был быть специалистом.
Адил-бей попытался поесть в их столовой, куда его отправила Соня, снабдив запиской на русском языке. Стены, покрытые известковой побелкой, напоминали стены госучреждений. Столы из светлого дерева. Здесь ели даже руками, положив локти на столешницу, ели молча, сосредоточенно, как будто работали: суп, немного рубленого мяса, перемешанного с вареным зерном, ломти черного хлеба. Одна девушка на лету пересчитывала подаваемые блюда. Другая нанизывала на железный стержень зеленые талоны, которые ей мимоходом вручали официанты. Должно быть, в кухне находились другие девушки.
Адил-бей не понимал их, как не понимал гуляющих горожан. Турок обрел бы душевное равновесие, если бы увидел людей, играющих в триктрак во дворе своего дома, или хотя бы стариков, курящих наргиле[3].
Но в Батуми почти не было стариков. А если и были, то они походили на посетителей консульства. И когда такие старики встречались в толпе, сразу бросалось в глаза, что они утратили с ней всякую связь. Они скользили мимо, как привидения, которых, казалось, даже никто не видит; если же они сидели на земле, то их огибали, как груду тряпья.
Консул прошел всю набережную из конца в конец два… три раза, и наступила ночь. В Доме профсоюзов горела большая часть окон. Кто-то играл гаммы на саксофоне.
Соня не шевелилась. Она по-прежнему сидела в тени, а молодой человек ей что-то тихо говорил.
Теперь Адил-бей знал: во всем городе, во всех домах, в каждой комнате ютились одна или две семьи, и это не считая кулаков и детей кулаков, которые спали под открытым небом. По утрам эти люди выстраивались в очереди у дверей кооперативов и стояли до тех пор, пока не появлялась табличка, гласившая, что картофель, или мука, или крахмал закончились.
И вот внезапно, как в любом другом городе мира, взорвалась огнями, засияла огромная, почти метровая вывеска «Bar». Стоило толкнуть дверь, и к посетителю устремился швейцар в ливрее, готовый принять шляпу, а за приоткрытыми портьерами можно было разглядеть фигуры танцующих.
Адил-бей сел за первый свободный столик и огляделся. На то время, пока звучало танго, все лампы погасли, и сейчас свет лился лишь из большого барабана, снабженного электрическими лампочками. Этот барабан напоминал огромную рыжую луну, на фоне которой скользили пары. Адил-бей слышал это танго в Вене и Стамбуле, там также приглушали свет, и музыканты играли, окутанные мантией полумрака.
В Стамбуле тоже были иностранные моряки и женщины в плохо скроенных шелковых платьях, и смех, и шепот, и запах спиртного мешался с ароматом духов, и официанты в белых куртках сновали от стола к столу.
