— Сколько людей живет во дворце? — поинтересовалась она.
— Целая армия.
— Прелестная метафора, хотя я уверена, что повелитель не нуждается в охране.
«Кое от чего можешь спастись только сам», — мысленно согласился Гарун с необъяснимой уверенностью, что вполне можно было бы вслух сказать эту фразу.
«Что происходит — он ей предлагает его соблазнить или самой поддаться соблазну? Чего хочет — вдохнуть аромат ее кожи, покориться пронзительным, как стрелы, взглядам? Обручить ее с городом, который она выдумала? Извиниться перед всем миром? В конечном счете все эти соображения к делу не относятся. Ясно только, что неуверенность усугубляет смятение, смятение лишает сил, вселяя незнакомую слабость. В таких обстоятельствах есть лишь один верный способ взять себя в руки, вновь обрести былое величие — отмахнуться от глупых надежд, бескомпромиссно вернувшись к единственной роли, способной спасти от мальчишеской бестолковости. К роли добродушного умирающего государя, которому остается жить не больше двух лет».
Он себя не обманывал и не жалел целебные мази, гречишные отвары Манки по-прежнему приносили облегчение ненадолго, ликвидируя только временные проблемы. Нет лекарств от тяжелых телесных и душевных болезней, что подтверждало осунувшееся изможденное отражение в зеркалах. Видно, ему вечно суждено было просыпаться в холодном поту, с ноющими костями, желчным комом в горле, испражняться черным как смоль калом. В зимнюю кампанию два года назад он попал в снежную бурю в Таврских горах, отнявшую у него больше жизни, чем халиф осмеливается признаться. Не обращая внимания на самочувствие, в прошлом году он вновь выступил в поход, сражаясь со стотридцатипятитысячной армией под Гераклеей, и византийская стрела скользнула по ребрам. Удалось успешно скрыть ранение от соратников, а потом он с неудовольствием обнаружил, что рана не совсем затянулась, время от времени мокнет; пришлось на нее постоянно накладывать льняные повязки. Огорченный незаживающей раной, Гарун издал эдикт, предписывающий неверным носить отличительные одежды, отчасти гневаясь на безуспешное лечение силами одного из своих главных врачей, христианина Джибраила ибн-Бахтишу, отчасти из-за распространившихся слухов, будто евреи и христиане готовят чудесные снадобья, скрывая их от исламского мира.
Постоянно досаждал хаос в Хорасане, враждующие наследники Абдулла и Мухаммед, считающие дни его жизни, бесчисленные двоедушные и льстивые придворные. Не говоря уж про призраков членов рода Бармаки, преследующих его на каждом шагу. Он не понимал, зачем их уничтожил и действительно ли подозревал, и поэтому старался убедить себя, будто они готовят шиитский бунт? Или, что теперь казалось более вероятным, он сделал это чисто из зависти к их богатству и авторитету. На его царствование легло кровавое пятно, тишину опочивальни нарушают горькие рыдания. Некогда откровенный, неподдельно честный, Гарун лицемерно убаюкивал семью Бармаки, внушая им обманчивое ощущение безопасности, и сам заразился притворством, навсегда сбившись с прямого пути. Даже когда он пытался себя заверить, что без них ему лучше, их отсутствие вспоминалось тысячи раз: ведь теперь никто не посоветует, как избежать несправедливости, никто невзначай не смягчит его нрава, не убережет от заблуждений, ни у кого нет административного таланта и смелости для перестройки мечети аль-Мансура… При жизни Джафар аль-Бармаки был его тенью и остался ею после смерти. В одной метафорической сказке Шехерезады рассказывается о злобном карлике Шайбаре, убившем железной дубинкой царя за мстительный замысел против царевича. Этот самый Шайбар — волосатый, рычащий, размахивающий дубинкой, — является в страшных снах, от которых халифа не могут избавить лучшие лекари. Толкователь снов аль-Хаким ибн-Муса с легкостью разгадал повторяющиеся кошмары с узловатой костлявой рукой, призывно машущей из взбухшей красной земли: «Думаю, это не что иное, как указание на место твоей смерти, о повелитель», — но про дерзкого символического Шайбара ничего не сказал, опасаясь даже беглого намека на Бармаки.
В глубоком раскаянии Гарун пришел к выводу, что перестал быть самим собой. До своего исчезновения самый смелый придворный поэт, ангел смерти, Абуль-Атыйя[28], ушедший в аскеты, сказал лучше всех: «Когда мир исчезает в душе и приходят заботы, радостно только плыть по течению от одного наслажденья к другому». Поэтому халиф старался ни о чем не думать, даже о собственной смерти, наслаждаясь девушками в гареме, пиршествами, охотой, скачками, наряжая Багдад в фантастические одежды, мечтая о невозможном соитии с женой другого государя.
Бессмыслица. Неподобающий бред. Это недопустимо.
И тут он сразу справился с главной проблемой. В решительном порыве разогнал сомнения, желания, иллюзии. С другим столь же сильным усилием вспомнил о своем величии… о своей смертности. В результате Шехерезада вмиг превратилась из раздражительного объекта желания почти в родственницу — любимую племянницу.
Вновь обретя уверенность в себе, халиф с живостью продемонстрировал гостям замечательную клепсидру — сестру подаренных Шарлеманю затейливых золотых водяных часов, которые отбивают время, выбрасывая в стеклянные цилиндры точно отмеренные по весу шарики и заставляя миниатюрные серебряные кораблики описывать в воде восьмерку. Царь Шахрияр преподнес дары со своей стороны: пучки алоэ, хрусталь, рог носорога, кошек-цивет, рубины величиной с птичье яйцо, сабли кедах, башмаки камбаят. Шехерезада же подарила истинный предел мечтаний: шахматную доску со знаками зодиака из красной кожи, с фигурами из горного хрусталя — слонами, оруженосцами с мечами, лучниками, лютнистами, фаллическими зубчатыми башнями. Гарун задохнулся в восторге, питая к шахматам не меньшую слабость, чем к женщинам.
— Угодил мой подарок повелителю правоверных? — спросила она, дугой выгнув брови.
Ему удалось твердо выдержать ее взгляд с добродушной улыбкой.
— Разве могло быть иначе? Хотя фигур мы, конечно, не одобряем.
— Даже башни?
— Воинов. Это кумиры.
— Мало кого из воинов можно назвать кумирами, — резко возразила она.
— Мало кто из добрых воинов желал бы ими называться, — добавил халиф, полностью сознавая, что опять превратился в повелителя правоверных, преисполненного самоуверенности. Кажется, Шехерезада заметила перемену и улыбнулась, то ли восхищаясь, то ли снова флиртуя.
В любом случае, она не из тех женщин, которыми овладевают, а он из тех любовников, которые могут лишь брать. При всем своем разнообразии бесчисленные женщины — умные и безмозглые, нежные и грубые, беспечные и осторожные, — в конечном счете с почтительным уважением подчиняются ему. Жизнь слишком коротка, мир слишком сложен.
Прервавшись на дневную молитву, халиф посовещался с дворецким насчет приготовлений к вечернему пиршеству. Распорядился пригласить охранника пантеры, переписать подарки и сдать на хранение, осведомился у проходившего мимо начальника шурты о судьбе неверного монаха.
— Он сумасшедший, о повелитель. Мы его отправили в тюрьму Матбак.
