Впереди показались церковные колокольни. Она удивлялась еще в прошлый раз, сколько же церквей в Лальске. Больше, чем в самой Вятке. Красиво, снова подумала она. Ей вспомнилось, с какой гордостью водил их повсюду Федор. Он гордился ими, гордился своим Лальском, в процветание которого вложили силы его предки. Он сводил их в воспитательный дом, где всем правит красавица Севастьяна Буслаева.
О ней Мария тоже подумала перед отъездом и везет подарки. Футляр для карт и еще один милый пустячок, который придется по вкусу любой женщине. Парижские духи.
Довольная собой, она рассмеялась, кучер услышал и оглянулся.
— Радуюсь. — А про себя добавила: только неправда, это не конец пути. Это его начало.
5
— Гостей намываешь? — спросила Мария кошку, которая сидела на подоконнике спиной к ней и мордочкой к заоконью. Та и ухом не повела, а продолжала вылизывать задранную вверх лапу длинным розовым языком. Гибкий, словно змейка, он скользил по короткой шерстке. А потом кошка переменила позу и принялась умывать мордочку. Она делала это настолько по-человечески, сложив подушечки лапок, будто ладони, что Мария остановилась на бегу. — Правильно делаешь, Гуань-цзы, — похвалила она. — Неужели чует? — обронила она вопрос ни к кому. И вздрогнула от неожиданности, когда услышала ответ. Она-то думала, что одна в большом зале.
— И впрямь чует! — Низкий голос заставил Марию вздрогнуть.
Мария резко обернулась.
— Севастьяна!
— Напугала? — Темные брови женщины взметнулись вверх, а в глазах засветилась улыбка — привычно насмешливая, но и чуть смущенная.
— Я не слышала, как ты вошла. Здравствуй.
— Здравствуй, милая, — сказала Севастьяна, взглянув на Марию, а потом снова повернувшись к кошке. — Да как бы ты меня услышала? Посмотри-ка, что мне мои воспитанницы связали. Я теперь хожу тише этой кошки.
Мария опустила глаза и взглянула на ноги нежданной гостьи. Разноцветные короткие чулки из толстой шерсти и впрямь позволили ступать неслышно. Они были толстые и теплые.
— Кто же научил твоих девочек?
— У них такой учитель! — Севастьяна засмеялась и махнула рукой.
— Ну говори же! — капризно-кокетливым голосом всеобщей любимицы потребовала Мария. — Я хочу знать имя мастера!
— Ма-а-стера! — передразнила Севастьяна. — Мастер таков, что сам ничего не умеет, зато учит.
— Как же это? — Изумленные глаза сверкнули зеленым светом.
— Да так. Я тот самый мастер. — Севастьяна с непроходящим изумлением снова разглядывала свои чулки. — Перед тобой, которая так искусно плетет кружева, мне стыдно, что я ничего не умею.
— Ты не умеешь? — в голосе Марии звучало искреннее изумление. — Да ты умеешь быть матерью стольким детям!
— Мать должна чему-то учить своих детей. Тому, что потом пригодится, — настаивала Севастьяна. — В будущей жизни.
— Ладно, не прибедняйся. — Мария махнула рукой и отвернулась от Севастьяны, направляясь к оттоманке, широкому низкому турецкому дивану с подушками вместо спинки, обтянутой узорчатой тканью. Рисунок был так похож на огуречные листья, что Марии, пока не привыкла, всегда хотелось предупредить: «Осторожно садитесь, а то огурцы раздавите!» Подушки стояли аккуратным рядом вдоль стены, указывая на то, что их давно никто не пытался примять. — Садись! — Мария села и похлопала рукой рядом с собой. — Садись и рассказывай, как ты научилась.
Севастьяна неслышно подошла к оттоманке и села рядом с Марией. Она была в черном платье из толстой, хорошо выделанной ткани. Расправила подол юбки и вытянула ноги, позволяя Марии разглядывать диковинные чулки.
— Мне привезли похожие в подарок из Ревеля, — сказала Севастьяна. — Но покороче. — Она приподняла юбку и чиркнула ребром ладони по середине голени. — Сперва я думала, что их связали из покромок. — Заметив на лице Марии замешательство, она пояснила: — Из чего у нас лапти плетут. Поняла, да?
— Нет, — призналась Мария. — Никогда не слышала.
— Ну да! — Севастьяна фыркнула. — Федор-то тебя не в лапти обувает.
Мария улыбнулась:
— Нет. И сам не носит.
Севастьяна рассмеялась:
— Он любит сапоги с острыми носами из тонкой кожи. Знаю, знаю.
Мария заметила, как блеснула между передними отменно белыми зубами щелочка. Завиральная, как говорила тетушка в детстве, когда обнаружила у них с Лизой похожую щелочку, и сокрушалась. А потом стала говорить, что эта щелочка придает особый шарм улыбке. Как и Севастьяниной, между прочим, подумала Мария. Но когда молочные зубы поменялись на «вечные», как опять-таки тетушка их называла, то и щелочка пропала.
— Покромка — это край ткани, ее кромка… — между тем объясняла Севастьяна.
— Поняла, — поспешила успокоить ее Мария, — все поняла.
Но Севастьяна, привыкнув иметь дело с детьми, не могла удержаться и не объяснить как можно подробнее. Чтобы не выветрилось за всю жизнь.
— Из покромок плетут и лапти, и половики… — продолжала она.
— Но что дальше? — подталкивала ее Мария. — Ты купила эти самые… покромки?
— Не-ет. Я распустила чулки.
— Вот и дари тебе подарки! — фыркнула Мария.
А Севастьяна продолжала:
— Я немного кумекала в вязании, когда была еще девушкой. Теперь вспомнила… правда, столько свечей извела, две ночи сидела, разбиралась. Но все поняла.
— Значит, ты их… обратно связала? Те самые, подаренные? — изумилась Мария.
— Да что ты! — Севастьяна махнула рукой, и так возмущенно, что молодая женщина расхохоталась. Чуть громче обычного, что не прошло незамеченным для Севастьяны. Волнуется, отметила она. — Не-ет, я засадила за работу своих девочек. Объяснила. Показала. — Она повертела ступнями, чтобы Мария лучше рассмотрела, как вывязана стопа и особенно пятка. — Знаешь, — она хитро посмотрела на Марию, — если сделаешь вид да еще сама поверишь, будто ты можешь что-то, чего на самом деле не умеешь, то и другие не усомнятся, поверят.
Что-то в словах Севастьяны задело Марию, она не додумала до конца, что именно. Но почувствовала, как настроение внезапно поднялось, волнение, которое не отпускало с самого утра, с того мига, как она открыла глаза, утихло, и она, кивая на чулки, похвалила:
— Веселые какие, как радуга.
— Хочешь, девочки тебе такие свяжут, — предложила Севастьяна.
— Тогда и Лизе. Но чтобы точь-в-точь как мне. Ладно? — Сама того не замечая, Мария свела брови, а Севастьяне показалось, что в ее словах есть какая-то особенная горячность, прибавляющая смысла простым словам. Она не знала, что это, но надеялась узнать. — Хитрая ты, Севастьяна! — Мария шутливо погрозила пальцем.
