— Да не мельтешите вы, ради всего святого. Постойте спокойно.
— Сегодня такой замечательный день! — объявил он, широко раскинув руки навстречу солнцу. Он как будто не слышал, что сказала ему Шейн. — А что бы нам не пробежаться вверх по ступенькам?!
— Да, пожалуйста, кто вам мешает?
— Нет, я хотел сказать вместе. — Он запрыгнул на первую ступеньку. Адриан радостно тявкнул и побежал вверх по лестнице — сплошное мохнатое счастье на четырех лапах. Он поднялся ступеней на десять и снова вернулся к Шейн.
— Давайте-ка, покажите, в какой вы физической форме!
Шейн даже как-то опешила от такого хамства. Она так сильно смутилась, что ее стало плохо. То есть по-настоящему плохо. Но если Мак и заметил ее состояние, то это лишь подстегнуло его на дальнейший натиск.
— Ну, давайте… такая стройная молодая женщина, — он выразительно посмотрел на нее, — вполне в состоянии пробежать сотню-другую ступенек.
— Пожалуйста, Мак… — Его неприкрытая лесть была еще более жестокой, чем откровенное оскорбление. — Не надо.
— Главное, задать себе правильный темп, — продолжал он, пропустив ее реплику мимо ушей. Его лицо стало совсем уже красным, просто багровым. Наверное, ему было стыдно, но он зашел уже слишком далеко, чтобы теперь пойти на попятный. — И следить за дыханием. Вдох… через каждые три ступеньки… всего шестьдесят шесть вдохов…
— Мак, — сказала она, — у меня ампутирована нога.
Он еще пару секунд потоптался на месте и вдруг резко замер.
— Господи, — прошептал он, уронив руки. — Прошу прощения.
За это время Адриан успел еще разок сбегать наверх и обратно. Пес так и лучился простым песьим счастьем. Кажется, он был совсем не в обиде на Мака и Шейн, что они его дразнят: мол, побежали наверх, но никто не бежит. Он вертел головой, переводя вопросительный взгляд с лица Шейн на лицо хозяина и обратно, как бы спрашивая у них: И чего теперь?
Мак вытер лицо своей огромной ладонью, а потом — еще раз. Нижним краем футболки. Словно нашкодивший маленький мальчик, который нашел предлог, чтобы спрятать лицо от рассерженной мамы. Красивый и статный молодой человек, обнаживший живот с мускулатурой, как у греческой статуи.
Ну, ты и скотина, подумала Шейн. Хочу, хочу, хочу.
— Какая нога? — спросил Мак, оправившись от потрясения. — Правая или левая?
Шейн приподняла левую ногу и покачала ею в воздухе. Правда, недолго. Потому что боялась не удержать равновесия.
— А так вообще не скажешь. У вас, наверное, очень хороший протез, — теперь он принял манеру и тон в лучших традициях практикующего врача.
— Нет, совсем не хороший, — отозвалась она с раздражением. — Российского производства. Почти весь деревянный. Весит целую тонну.
— А вы не думали заменить его на другой, из пластика? Они действительно очень легкие и удобные, и за последние годы…
— Магнус, — перебила она, разрываясь между смущенным смехом и горькой яростью, — это не ваше дело.
К ее несказанному облегчению, он не стал развивать эту тему и оставил при себе свои, без сомнения, обширные, даже энциклопедические познания в области искусственных конечностей — если «энциклопедический» подходящее слово для поверхностно-профессионального ознакомления с рекламными брошюрками, которые компании по производству протезов рассылают врачам.
— Прошу прощения. — Он произнес это искренне. Похоже, ему действительно было стыдно. Адриан, которому уже надоело носиться вверх-вниз по ступенькам, нетерпеливо просунулся между ними, умоляюще сморщив свой черный пушистый лобик. Мол, побежали уже наверх — ну, чего вы застряли? Шейн погладила его по мягкой шерстке. Это было приятное ощущение. Она опустилась на колени и принялась чесать ему шею, запустив пальцы в густую шерсть.
Мак тоже встал на колени. Поскольку Шейн гладила Адриана по голове и по шее, сам он занялся его боками. Он очень надеялся, что она на него не злится. То есть не сильно злится. В общем, что она сейчас не поднимется и не уйдет.
— А где вы потеряли ногу? — тихо спросил он уже не как врач, который расспрашивает пациента, а как самый обыкновенный среднестатистический гражданин, которому и самому неудобно за свое праздное любопытство, но очень хочется вызнать побольше кровавых подробностей.
Шейн тяжко вздохнула. Она уже не сердилась на Магнуса, но ее просто убило слово «потеряли»: такое нелепое и неуместное в данном контексте, такое стеснительное и робкое и в то же время — такое поверхностное. Как будто Шейн по рассеянности оставила ногу в автобусе, и она так и лежит, одинокая и невостребованная, где-нибудь в бюро находок. Как будто когда-нибудь в будущем она «потеряет» и жизнь, словно какой-нибудь зонтик — когда боль у нее внутри приготовится нанести свой последний, смертельный удар.
— В Боснии, — сказала она.
Это произвело на него впечатление.
— На войне? — спросил он с уважением. Шейн поняла, что ему представляется этакая экзотически-героическая картина с ее участием: например, как она помогает выносить раненых детишек из-под горящих обломков, и тут ее настигает вражеская пуля.
— Да, во время войны. Только война тут совсем ни при чем, — сказала она. — Я поехала в Боснию вместе со своим бойфрендом. Он был журналистом. Мы выходили из бара в Горажде, и меня сбила машина. Прямо на тротуаре. За рулем сидел пьяный подросток. — Она раздраженно поморщилась, поймав недоверчивый взгляд Магнуса. — Пьяные подростки — они есть везде. Даже в Боснии. Даже во время войны.
— А ваш друг?
— Что мой друг?
— Его тоже… ранило?
— Он погиб…
— Простите…
— …через месяц. От снайперской пули. Но к тому времени мы расстались. То есть он меня бросил. Сказал, что он просто не представляет, как он будет жить с инвалидом. Почему-то он вбил себе в голову, что ему придется возиться со мной всю жизнь.
Мак поморщился, как будто низкий поступок какого-то там мужика, которого он даже не знал, замарал и его тоже.
— Но вы неплохо справляетесь и сама.
— Спасибо.
— Нет, правда. Если бы вы не сказали, я бы в жизни не догадался.
— А я бы и не сказала, если бы кто-то не стал подбивать меня на пробежку вверх по лестнице.
— Мне ужасно неловко. Вы уж простите меня, дурака.
Шейн погладила Адриана по голове. Она вовсе не собиралась облегчать Магнусу жизнь и вот так вот с ходу его прощать. Пускай попотеет, решила она. Разумеется, в метафорическом смысле. Потому что в буквальном смысле он и так уже был весь мокрый.
— Кстати, о покаянии и раскаянии… — сказала она. — Это ваше письмо в бутылке… покаянная исповедь…
— Да? — Он ужасно обрадовался этой возможности перевести разговор на другую тему.
