– Нет, – шепчу я. – Не сдавайся, не сдавайся.
Я должна бы молиться в изножье кровати, но вместо этого прижимаю стиснутые кулаки к мокрым глазам и могу лишь шептать: «Нет». Я не помню, когда в последний раз выходила из комнаты, когда ела или спала, но я не могу вынести, что принц, этот изумительно красивый и одаренный молодой принц, умрет – под моей опекой. Я не могу вынести, что он простится с жизнью, с прекрасной жизнью, исполненной стольких надежд и обещаний. Я не смогла научить его тому, во что верю сильнее всего: ничто не может быть важнее самой жизни, нужно цепляться за жизнь.
– Нет, – говорю я. – Не надо.
Молитвы не могут его остановить, он ускользает, пиявки, травы, масла и обожженное сердце воробья, привязанное ему на грудь, не в силах его удержать. Когда колокол бьет семь, он уже мертв, и я подхожу к постели, чтобы расправить ему воротник, как делала, когда он был жив, закрываю его невидящие темные глаза, разглаживаю и ровняю вышитое покрывало на его груди, словно подтыкаю его на ночь, и целую его холодные губы.
Я шепчу: «Благослови тебя Господь. Спи, милый принц», – посылаю за женщинами, чтобы его обмыли, и выхожу из комнаты.
Ее Светлости королеве Англии
Дорогая кузина Елизавета,
Вам уже должны были сообщить, так что это частное письмо: от женщины, которая любила его, как мать, к матери, которая любила его сильнее всех. Он мужественно встретил смерть, как все мужчины в нашей семье. Страдания его были недолги, он умер христианином.
Я не прошу простить меня, за то, что не смогла его спасти, потому что сама себя никогда не прощу. Не было иных признаков, лишь потливая горячка, а от нее нет лекарства. Не вините себя, на нем не было следов проклятия. Он умер все тем же любимым отважным мальчиком, от болезни, которую армия его отца, сама того не зная, принесла в эту несчастную страну.
Я привезу его вдову, принцессу, к вам в Лондон. Сердце этой молодой женщины разбито. Они полюбили друг друга, и ее потеря невосполнима.
Как и ваша, моя дорогая.
И моя.
Маргарет Поул.
Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, лето 1502 года
Моя кузина королева присылает свой личный паланкин, чтобы вдова отправилась в долгое путешествие до Лондона. Катерина в пути подавлена и молчалива, каждую ночь в дороге она отходит ко сну, не произнося ни слова. Я знаю, она молится о том, чтобы не проснуться. Я спрашиваю ее, как должно, не думает ли она, что может носить дитя, и этот вопрос заставляет ее трепетать от гнева, словно я вторгаюсь в сокровенную область ее любви.
– Если вы носите дитя и если это дитя – мальчик, то он станет принцем Уэльским, а потом, позже, королем Англии, – мягко говорю я ей, не обращая внимания на трепет ее ярости. – Вы будете такой же могущественной женщиной, как леди Маргарет Бофорт, которая сама избрала себе титул: Миледи мать короля.
Она едва может заставить себя говорить.
– А если нет?
– Тогда вы вдовствующая принцесса, а принц Гарри станет принцем Уэльским, – объясняю я. – Если у вас не будет сына, который примет титул, он отойдет принцу Гарри.
– А когда умрет король?
– Во имя Господа, пусть этот день придет нескоро.
– Аминь. Но когда придет?
– Тогда принц Гарри станет королем, а его жена, кем бы она ни была, будет королевой.
Она отворачивается от меня и уходит к камину, но прежде я вижу презрение, промелькнувшее на ее лице, когда речь шла о младшем брате принца Артура.
– Принц Гарри! – презрительно восклицает она.
– Вы должны принять место в жизни, которое определит Господь, – тихо напоминаю я.
– Не должна.
– Ваша Светлость, вы пережили страшную потерю, но вам нужно смириться с судьбой. Воля Господа в том, чтобы все мы приняли свою участь. Возможно, Господь повелел, чтобы вы лишились титула? – предполагаю я.
– Нет, – твердо отвечает она.
Вестминстерский дворец, Лондон, июнь 1502 года
Я оставляю вдовствующую принцессу Уэльскую, как ее теперь надо называть, в Дарем Хаусе на Стрэнде и еду в Вестминстер, где пребывает в трауре двор. По знакомым коридорам я иду в покои королевы. Двери в ее зал аудиенций, где, как обычно, толпятся придворные и просители, открыты, но все притихли и едва слышно шепчутся, у многих на одежде черная оторочка.
Я прохожу, кивая паре знакомых, но не останавливаюсь. Не хочу говорить. Не хочу, чтобы снова и снова пришлось повторять: «Да, совершенно внезапная болезнь. Да, мы испробовали это средство. Да, глубочайшее потрясение. Да, принцесса безутешна. Да, какое горе, что нет ребенка».
Я стучусь во внутреннюю дверь, ее открывает леди Катерина Хантли – и смотрит на меня. Она – вдова претендента, которого казнили вместе с моим братом, и мы не питаем друг к другу большой любви; она отступает и дает мне пройти, и я миную ее, не сказав ни слова.
Королева стоит на коленях у скамеечки для молитвы, обратив лицо к золотому распятию. Глаза ее закрыты. Я опускаюсь на колени рядом, склоняю голову и молюсь, прося сил для беседы с матерью нашего принца о том, как мы его потеряли.
Королева вздыхает и смотрит на меня.
– Я ждала вас, – тихо произносит она.
Я беру ее за руки.
– Я не найду слов, чтобы сказать, как скорблю.
– Знаю.
Мы стоим на коленях, взявшись за руки, и молчим, словно слова не нужны.
– А что принцесса?
– Все молчит. Все горюет.
– Нет вероятности, что она носит дитя?
– Говорит, что нет.
Королева кивает, словно и не надеялась, что внук заменит ей потерянного сына.
– Мы сделали все… – начинаю я.
Она мягко кладет руку мне на плечо.
– Я знаю, что вы заботились о нем, как заботились бы о своих детях, – говорит она. – Я знаю, вы любили его с тех пор, как он был младенцем. Он был настоящим принцем из Йорков, нашей Белой Розой.
– У нас еще есть Гарри, – говорю я.
– Да.
Она опирается на мое плечо и встает.
– Но Гарри не растили принцем Уэльским или королем. Боюсь, я его избаловала. Он капризен и тщеславен.
Я так поражена, что она говорит дурное о своем ненаглядном сыне, что на мгновение не нахожусь с ответом.
– Он научится… – бормочу я. – Вырастет.
– Ему никогда не стать вторым принцем Артуром, – произносит она, словно измеряя глубину своей утраты. – Артур был сыном, которого я вырастила для Англии.
Но, как бы то ни было, – продолжает она, – слава Господу, я думаю, что снова ношу дитя.
– В самом деле?
