Даже такой довод на меня не подействовал, и она подняла планку. Джуди Гарленд не стала бы ломаться, заявила моя сестра. Джуди стала бы репетировать, превозмогая боль, даже если бы сбила в кровь ноги или маялась желудком, даже невзирая на головокружение и нашествие вшей.
– То – Джуди Гарленд, – запротестовала я.
Моя сестра оставалась непреклонной. Пришлось мне танцевать в пыли под аккомпанемент Стасиного художественного свиста. Свист получился слабенький, прерывистый, с паузами, но, должна признаться, он вернул меня в прошлое, и на миг я получила удовольствие от своего танца, причем такое, о каком и не мечтала в этих застенках, и с радостью танцевала бы час за часом, если бы к моим зрителям не примкнул еще один человек, непрошеный зритель, который вальяжно устроился на ближайшем пне.
Это был Таубе, молодой охранник, известный своим умением подкрадываться к женщине сзади и сворачивать ей шею: даже не охнув, несчастная лишалась жизни. У него были желтые глаза, соломенные волосы и румяные как яблоко щеки, которые при разговоре дергались на вечно каменном лице. При виде Таубе я замерла, но он дал мне знак продолжать, а сам аккуратно закинул ногу на ногу, как будто пришел в кино на долгожданный фильм. Вытащив из кармана плитку шоколада, он принялся как-то манерно отгрызать мелкие кусочки. Даже с расстояния мне были видны полукруглые надкусы и представлялась сладость, которую он смаковал.
– Работай! – приказал он, ощерив потемневшие от шоколада зубы.
Я продолжила танец. Старалась вообразить, что смотрит на меня вовсе не Таубе, а совсем другой зритель.
– Быстрее! – распорядился он.
Пяткой и носком я вздымала пыль. Думала, если ускорять темп и полностью выкладываться, он вообще не отстанет. Но вдруг, к моему облегчению, Таубе гаркнул:
– Хорош!
Я остановилась. Но щеки-яблоки досадливо задергались. Видимо, я не так поняла его команду.
– Да я не тебе! Пляши давай. Я вот этой! – Он указал на Стасю. – Тоже мне свистулька нашлась!
Захлопнув рот, Стася исподволь подняла руки, чтобы зажать уши. Я видела, что ее тревожит стук моих ног по земле. Сестра испытывала то же, что и я: боль, усталость. Дрогнувшим от страха голосом она попросила Таубе дать мне передышку.
– У Перль, однако, талант. Разве нет?
– Еще какой, – выдавила Стася.
Она неотрывно смотрела себе на ноги; я понимала, что у нее дрожат коленки, как и у меня.
Может, мне хватило бы сил продержаться и дольше, но зрелище Стасиных мучений меня подкосило, и я рухнула на землю. Таубе оттолкнул Бруну, которая протянула мне руку, схватил меня за пояс юбки, протащил по пыльной земле и водрузил на пень, а сам отступил назад, чтобы разглядеть с выгодного расстояния, как безделушку на полке, и захлопал. Чувство было такое, будто у него между ладонями болтаются наши сердца, подвешенные на веревочках.
– Девчонки, а вы знаете Зару Леандер? В фильме «Средь шумного бала» снималась, про Чайковского? Лучшая актриса Германии, – заговорил он, прекратив издевательские аплодисменты.
Мы такую не знали, но признаться не решились. Вместо этого мы начали превозносить ее красоту и талант. Растаяв, Таубе осклабился, будто восхваляли не далекую кинозвезду, а его самого.
– Зара – добрая знакомая нашей семьи, она всегда ищет для себя протеже. Я под впечатлением. – Он потрепал меня одним пальцем по щеке. – У тебя отличные ножки, а я слышал, Зара хочет сама поставить музыкальный фильм. Если будешь стараться, то, возможно, достигнешь такого уровня, который позволит мне составить тебе протекцию. Вот был бы подарок судьбы, а?
– Наверное, – решилась я.
– Какая удача, что мы здесь повстречались, – продолжал он. Его физиономия силилась изобразить доброжелательность и восторг. – Пойду звонить фройляйн Леандер. Уверен, она без колебаний сядет на самолет и выдернет тебя отсюда – не пройдет и часа.
От нас ожидался ответ.
– Возможно, – сказала я.
– Возможно? Почему такая вялая реакция? Где убежденность, где решимость? Ты уже должна бежать сломя голову вещички собирать! Чего тянуть-то? Разве не понятно, какое будущее тебя ждет?
Только теперь я заметила, что поблизости стоят трое других охранников, потешаясь над этим спектаклем. Они покатились со смеху, да так, что выронили зажатые в зубах сигареты. От этого гогота, наложившегося на изнеможение от танца, у меня началось удушье. Один из троицы в тревоге бросился ко мне – все знали, что Менгеле сурово расправляется с охранниками, если те не уберегли кого-нибудь из близнецов, – и легонько похлопал меня по спине.
– Будем надеяться, доктор не узнает, – предостерег один из его товарищей.
– Уж и пошутить нельзя. – Таубе пожал плечами. – Евреи любят шутки, а еще больше – анекдоты про самих себя. Вы еще не в курсе?
Властно положив руку мне на плечо, он стал меня трясти, да так, что я прикусила язык.
– Любишь посмеяться, а? Ну-ка, смейся, а я послушаю.
Я не собиралась ему перечить, но даже пикнуть не успела, как рядом со мной хохотнула Бруна. С преувеличенным рвением она стала грубо ржать и фыркать.
– А ты заткнись! – На этот раз физиономия Таубе вся целиком задергалась от омерзения. – Коммунистам смеяться не положено!
Он, Таубе, заглатывал любую наживку. Быстрая на выдумку Бруна захохотала в полный голос и бросилась наутек, а Таубе, как пес, припустил за ней, почуяв новую, более заманчивую дичь. Раскатами своего хохота она уводила его от нас.
Это был самый благородный поступок из всех, которые она совершила в Освенциме, но тот случай навсегда отбил у меня охоту смеяться.
Когда охранники убрались прочь, Стася примостилась рядом со мной. Надела мне туфли, рукавом вытерла мои слезы. Проку от этого не было, она и сама понимала. Рассудив, что меня смогут приободрить только наши старые игры, она пересела, чтобы мы оказались спиной к спине, позвоночником к позвоночнику, поясницей к пояснице. Это была игра из нашего раннего детства. Мы одновременно рисовали первое, что придет в голову, а потом сверяли рисунки, чтобы убедиться в их совпадении.
Найдя палочки, мы стали рисовать на пыльной земле. Сперва изобразили птиц. Сверили. Получилось одинаково. Потом над птицами повисли луна и звезды. Точь-в-точь. Добавились кораблики. Добавились города. Большие и маленькие города, непотревоженные, без гетто. Из городов выходили дороги. Все наши дороги вели в одну сторону.
А потом, нежданно-негаданно, я перестала понимать, куда двигаться дальше и что рисовать. В голове образовалась пустота, но я слышала, как сестра не прерываясь царапает по земле палкой. Пришлось подсмотреть через плечо. К сожалению, движением спины я выдала свои намерения.
– Почему ты жилишь? – напустилась на меня сестра.
– С чего ты взяла, что я жилю?
– Я же чувствую, ты шевельнулась. Подглядела.
