Роберт наблюдал за ней. Он догадывался — Микаэла обдумывает его заявление, что поместье — это исходная точка для нее. Он ждал, и она это поняла, взглянув на него.
— Спасибо, отец, — мягко произнесла она.
Роберт с облегчением вздохнул. Он был доволен собой.
— Мне нужно пойти посмотреть, распаковала ли вещи служанка, — сказала Микаэла. — Я купила много прекрасных платьев на те деньги, что вы мне прислали. Я, конечно, не смогла привезти их все с собой… Они следуют морем, но некоторые у меня здесь, и, надеюсь, вы их одобрите.
— Я должен дать бал в твою честь, — воодушевился Роберт. — И есть еще многое, что нам нужно вместе спланировать.
— В здешней округе есть приятные люди? — спросила Микаэла. — Вы знаете их?
Роберт собирался сказать что-либо незначащее, но почему-то изменил решение и сказал правду:
— С этим затруднение. Я их не знаю… пока. Я слишком долго прожил вне Англии и успел позабыть, какие англичане консервативные. Жители графства! Полагаю, на то, чтобы сойтись с ними, нужен не один год. Если они вас не знают, добиться от них признания будет нелегко.
Он говорил почти весело, но все же в его голосе слышались нотки обиды, которые не ускользнули от Микаэлы. Она подняла брови:
— При данных обстоятельствах не благоразумно ли будет мне иметь дуэнью, которая станет представлять меня? Возможно, какую-нибудь леди из этого графства? Мужчины не всегда годятся для таких дел!
Роберт рассмеялся.
— Дуэнью? — повторил он. — Я как-то упустил это из виду, но теперь… — Он задумчиво посмотрел на дочь. — Может… Не знаю… В любом случае, предоставь это мне. У меня появилась идея, отличная идея!
— Пока все ваши идеи были замечательными, — мягко заметила Микаэла.
Они посмотрели друг на друга, отец и дочь, совершенно разные и все же объединенные в этот момент цепью, что была гораздо сильнее привязанности или общего интереса, цепью кровного родства.
— Мы бросим миру вызов… — внезапно произнес Роберт.
— …вместе! — закончила Микаэла.
— Вместе! — повторил Роберт и, взяв девушку под руку, гордо повел к двери.
— Я хочу показать тебе дом, хочу познакомить тебя с Зелли. Она тоже приехала из солнечных земель. И она — личность!
— По-моему, я встретилась с ней, когда приехала, — сказала Микаэла. — Она была очень рада меня видеть. Мне она понравилась.
Как Роберт и ожидал, Зелли ждала их в холле. Возбужденно запричитав, толстуха поспешила впереди них к лестнице.
— Зелли для меня как экономка, — объяснил Роберт, когда они поднялись на площадку.
Негритянка направилась к полуоткрытой двери и, широко распахнув ее, воскликнула:
— Эта комната подходит для королевы!
Микаэла вошла. Она увидела большую спальню с огромной кроватью под пологом в дальнем конце, накрытой зеленовато-голубым дамастом, и серебристого цвета мебелью с выгравированными дельфинами и русалками, которые поддерживали своими изогнутыми телами столешницы из бледно-розового мрамора.
В простенках между многочисленными окнами висели зеркала, оправленные в серебро и многократно отражающие друг друга, отчего помещение светилось и мерцало, как залитая солнцем вода. Комната была восхитительной, и Роберт, видя удовлетворение на лице Микаэлы, понял, что его надежды и расходы полностью оправдались.
— Тебе нравится? — спросил он.
Дочь подарила ему взгляд, говоривший лучше всяких слов. Зелли оставила их одних. Микаэла, пройдя по толстому голубому ковру, остановилась посередине, осмотрелась и, разведя руки в стороны, как будто этим жестом обнимала и спальню, и самого Роберта, спросила:
— Почему вы это для меня делаете?
— Потому что я хочу бросить якорь, — признался Роберт. — Наверное, мне тоже хочется иметь что-то постоянное и для себя.
— Я могу это понять, — серьезно заметила Микаэла.
Роберту показалось, будто она заглянула в самую глубину его жизни, полную тайн и приключений, и увидела, какой она была беспокойной!
Глава 5
Его первым воспоминанием была молитва перед едой, длинная, затрудняющая дыхание, когда он стоял, закрыв глаза, чувствуя болезненный голод в своем маленьком желудке. Уже доносился запах овсяной каши и жареного бекона, а голос все продолжал и продолжал бубнить! Наконец заключительное «Аминь!». Но ему все еще не позволяли сесть, не позволяли смотреть жаждущими глазами на дверь, ведущую в кухню.
— Дай мне взглянуть на твои руки, Роберт. Они недостаточно чистые! Иди и вновь умойся!
Он все помнил очень ясно: свое возмущение, усилие, с которым едва проглатывал слова протеста, готовые сорваться с губ, слезы, заполнявшие глаза, и над всем этим жадную настойчивость голода.
Всякий раз, когда он чего-то страстно желал, время двигалось с такой медлительностью, которая была похожа на пытку. Он всегда ждал, всегда предвкушал удовольствия, отдалявшиеся, казалось, от него все дальше и дальше, вместо того чтобы приблизиться. И зачастую он так и не добивался желаемого.
— Нет, Роберт, ты не сможешь пойти в цирк!
— Нет, Роберт, сегодня ты должен остаться дома!
— Нет, Роберт, ты еще не закончил решать задачи!
Нет! Нет! Нет!
Казалось, само это слово лишало его свободы, связывало по рукам и ногам и держало в оковах.
Конечно, тогда он еще не смог бы выразить словами даже самому себе то чувство разочарования и лежащий в его основе импульс сопротивления, которые он постоянно испытывал. Он знал только, что несчастлив, что жизнь кажется ему серой, убогой и монотонной.
Суровое обращение было для него делом обычным, чтобы придавать этому какое-то значение. Его наказывали за то, что шумел, за неаккуратность, за то, что испачкался. Его наказывали за то, что он грубо ответил, хотя ему так не казалось, и чаще всего за то, что он не способен был запомнить длинные тоскливые отрывки из Библии, которые требовалось учить наизусть.
Со временем он смутно начал осознавать, что наказания были результатом не столько его оплошностей, сколько чего-то еще, каких-то неопределенных, не поддающихся описанию вещей, к которым он имел отношение. Еще не совсем понимая это, он все же решил, что дело касается кого-то еще, «ее», о ком они говорили тихо, но злобным тоном.
— Она написала опять!
— Она говорит…
— Он сказал, что она уехала…
— Она хочет…
Обрывки предложений ни о чем не говорили, но все же он понял, что они каким-то образом связаны с ним. Он понял, что они ненавидят «ее», кем бы она ни была. Их ненависть сквозила в холодном блеске глаз, когда они говорили о «ней», в тонких, сурово поджатых губах и в манере произносить слова, как будто выплевывать их в воздух.
