— Почему ты называешь Джину матерью?
— Она моя мать.
— Раньше ты называла ее мамой.
— Сейчас не хочется, — осторожно ответила Софи.
Джордж шагнул ко входу в гостиную. Комната словно была полна боли и гнева.
— Такое ощущение, — сказала Софи, — что дом разрушила бомба.
Он прислонился к косяку.
— Ты с отцом виделась?
— Нет.
— Почему?
— Не могу пока. Из-за мамы. Она совсем беспомощная.
Джордж представил себе «Би-Хаус»: летом он полон посетителей, отец постоянно на кухне, мама очень занята и то и дело горячится, а посреди этой суеты сидит оцепеневшая Джина.
— Еще он забрал вазы, — сказала Софи. — Китайские вазы. Когда я была маленькая, думала, что это семья.
Джордж оторвался от косяка и обнял ее за плечи.
— Мрачно тут, да? — спросила она.
— Пока да…
— Все изменилось. Все. Один человек сделал то, что давно хотел, а все остальные теперь мучаются.
— Может, когда ты с ним поговоришь…
— Я не хочу, — ответила Софи и вся напряглась в его руках. — Не могу. Я так зла.
— На него?
— И на нее. — Она высвободилась и начала бить кулаками в стену. — Как они могли? Как, черт подери, они могли так поступить?! Сначала меня из-за них совесть мучила, а теперь это! — Она развернулась и закричала: — Они сломали мне жизнь! Сломали мою жизнь!
Когда Джордж пришел домой, Дон, бармен, уже открывал бар. Двое посетителей ждали за столиками, читая газеты и делая вид, что напитки их не интересуют. Хилари с трудом отговорила Дона носить галстуки в шотландскую клетку и готовить тематические коктейли («Пчелиная бомба» и «Медовый рай»), но он по-прежнему любил поболтать — точь-в-точь бармен из гангстерских фильмов.
— Как делишки, Джордж?
— Фигово, — ответил тот, забыв о клиентах.
Дон им подмигнул.
— Твоя мама в ярости. В седьмом номере лопнул новый бак. Бракованный попался, вот незадача! Ну а ты что? В Бирмингеме небось весело?
— Еще чего. Босс у меня живодер.
— Эх, нет в жизни счастья! — вздохнул Дон. — Тебе сегодня придется поработать. Столовая до отказа забита, а Мишель заболела. У нее мигрень. Итак, — обратился он к клиентам, — леди и джентльмены, что я могу вам предложить?
Джордж вышел из бара в узкий коридор, который вел к кабинету Хилари, уборной для персонала и лестнице наверх, где располагались личные комнаты семьи. Коридор был темный и обшарпанный: много лет мальчики бегали по нему туда-сюда с портфелями, протирая обои на стенах. Джордж вспомнил, как Софи, запирая дверь Хай-Плейс, сказала: «И это я должна называть своим домом?! Не дом, а здание!» Он пригласил ее к себе, но она не захотела.
— Смешно, да? Я ведь летом должна была работать у вас — Хилари мне предложила. Потом, конечно, все отменилось, нельзя было бросать маму. А сейчас меня уже тошнит от безделья. И я не знаю, как попросить Хилари.
Джордж поднялся на верхний этаж. Ему хотелось повидать Гаса или Адама, подурачиться немного, но музыка ни у кого не играла; на кухне и в комнатах, хоть и привычно заваленных вещами, было пусто. Он остановился возле гостиной и заглянул внутрь. Там царила неуверенная, виноватая чистота, как всегда бывает в комнатах, которыми редко пользуются, а на диване лежала Джина. Она обеими руками сжимала подушку. На полу возле дивана стояли ее туфли (очень маленькие туфли), чашка и блюдце с яблочным огрызком. Джина не услышала Джорджа. Он постоял немного в коридоре и на цыпочках пошел к себе. С облегчением закрыв дверь, сбросил сумки на пол, скинул ботинки и залез под одеяло. Хватит, подумал он в приятной и знакомой темноте. Хватит, хватит.
— Джина прекрасно знает, что это неправда! — возмутилась Хилари. — Никакая она не истеричка, и у нее есть цель в жизни! Она знает, что Фергус просто искал повод. Конечно, ей сейчас нужна наша поддержка, но я уже слышать не могу это нытье в духе «Горе мне, потому что Фергус прав». Я скоро с ума сойду!
Лоренс, запихивая базилик под куриную кожу, сказал, что Хилари несправедлива.
— Несправедлива?! То есть как? Я их обоих знаю больше двадцати лет; вот уже три недели я каждый день выслушиваю Джину, и мне нельзя иметь собственное мнение?
— Конечно, можно! — не глядя, ответил Лоренс. — Просто твое мнение несправедливо. Джина чувствует себя ничтожеством из-за Фергуса. Вот в чем беда. Именно он убедил ее в том, что она — бестолковая истеричка. Знаешь, это как все время повторять человеку, что он сумасшедший. Его слова преследуют Джину.
Хилари посмотрела на бледные куриные грудки с листьями базилика под кожей, похожими на синяки.
— Знаю, знаю. Я ей все время твержу: только ужасный человек мог такое наговорить. А она отвечает: Фергус — не ужасный человек. Как это понимать?!
Лоренс обернулся. За его спиной девятнадцатилетний Стив и восемнадцатилетний Кевин резали овощи.
— Если она признает, что Фергус — плохой, — разумно заметил Лоренс, — ей придется смириться и с тем, что она зря потратила двадцать лет жизни.
— Господи! — воскликнула Хилари, хлопнув блокнотом по столу. — Это просто кошмар какой-то! Почему Джина решила, будто с ней произошло нечто небывалое? Да такое со всеми случается! Мы все порой думаем, что напрасно прожили жизнь.
Лоренс воткнул нож в доску, на которой лежали грудки, и надавил. Досчитал до пяти. Потом еще до пяти. Наконец, спокойным тоном, словно и не слышал последних слов Хилари, произнес:
— Я поговорю с Джиной.
— О чем?
— О ее состоянии. Пусть обратится за помощью к специалисту.
— Ладно. — Хилари хотелось поблагодарить мужа, но почему-то она не смогла и только погладила его по руке.
Он сказал:
— Мне кажется, мы с тобой никогда не испытывали настоящего горя.
— Разве?
— Мы знали только разочарование.
— Да… — Хилари чуть было не заметила, что за последние годы стала знатоком в разного рода разочарованиях, но вовремя осеклась. Лоренс ждал от нее извинений. Она неуклюже пошутила: — Вот и бак опять протек.
— Хил, я занят.
— Да-да. Просто нам и словечком перекинуться некогда, столько дел, да еще Джина…
— Я же сказал, что поговорю с ней…
— Хорошо. — Хилари поправила очки в красной оправе, которые странным образом делали ее похожей на благородную и свирепую птицу. — Скажи мне только одно.
— Что…
— Где, по-твоему, заканчиваются обязательства лучшего друга?
Лоренс внимательно на нее посмотрел.
— Не знаю. Никогда не задумывался.
