- Не затыкай мне рот! - огрызнулась она и затихла.
- Не обижайся, - сказал я. - Я не вполне тебе доверяю.
Я опустил чантер - он казался мне оружием, которое Нуала может обратить против меня, - и положил пальцы на прохладные клавиши. Чантер был мне знаком и полон возможностей, а гладкие клавиши выглядели невинными и бессмысленными. Я взглянул на Нуалу, и она безмолвно встретила мой взгляд. Ее глаза, если всмотреться, были ошеломительно нечеловеческими, но она была права. В ее глазах я видел себя. Себя, желающего стать кем-то большим, себя, сознающего, что я еще даже не прикоснулся к истинному великолепию.
Нуала осторожно сползла с сиденья, чтобы оно не скрипнуло, и влезла между мной и фортепиано так, что мои руки охватили ее, как клетка. Она прижалась ко мне, вынуждая подвинуться дальше, чтобы ей было где сесть, и нашла руками мои руки, неумело лежащие на клавишах.
- Я не могу играть.
В том, как мы сидели, была удивительная интимность: ее тело идеально повторяло контуры моего, ее длинные пальцы лежали в точности поверх моих. Я бы легкое отдал, чтобы на ее месте была Ди.
- Как это?
Нуала чуть повернула голову - ровно настолько, чтобы я снова уловил дуновение ее дыхания: лето и надежда.
- Я не могу играть. Могу только помочь другим. Даже если я придумаю лучшую песню в мире, я все равно не смогу ее сыграть.
- Физически не сможешь?
Она отвернулась:
- Просто не смогу. Музыка не для меня.
У меня в горле застрял комок.
- Покажи.
Она убрала одну руку с моей и нажала клавишу. Я смотрел, как клавиша подается под ее пальцем один раз, второй, пятый, десятый… ничего не происходило. Слышался только тихий, приглушенный стук нажимаемой клавиши. Она взяла мою руку и подтащила ее туда, где только что был ее палец. Нажала клавишу моей рукой. Фортепиано печально запело и утихло, как только Нуала подняла мой палец.
Она больше ничего не сказала. А зачем? Воспоминание об этой единственной ноте еще звенело у меня в голове.
Нуала прошептала:
- Подари мне одну песню. Я ничего не попрошу взамен.
Мне следовало отказаться. Если бы я знал, как больно будет потом, я бы отказался.
Наверное.
Вместо этого я сказал:
- Пообещай. Дай мне слово.
- Даю слово. Я ничего у тебя не возьму.
Я кивнул. Мне подумалось, что она меня не видит, однако она все равно поняла, потому что положила свои пальцы на мои и откинула голову, обдавая меня запахом клевера. Чего она ждет? Что я сыграю? Я не умею играть на этом дурацком фортепиано!
Нуала указала на клавишу:
- Начинай отсюда.
Неловкий из-за того, что между моим телом и инструментом было ее тело, а между мной и моим мозгом было… что-то, принадлежащее ей, я нажал клавишу - и узнал первую ноту песни, которая занимала мои мысли с момента пробуждения. Я неуклюже перешел к следующей ноте, запинаясь и несколько раз промахнувшись, - фортепиано воспринималось инородным, как будто я пытался говорить на чужом языке. Потом, чуть быстрее, - к следующей. Еще одну я угадал со второй попытки. Следующую - сразу. И вот я уже играю мелодию, а левая рука начинает неуверенно подбирать басовую линию, поющую у меня в голове.
Музыка… Она звучала так, будто я не украл ее у Нуалы, а сочинил сам. Вот фрагмент мелодии, которую я периодически наигрывал на протяжении многих лет, вот восходящая линия басов, которая понравилась мне в альбоме «Аудиослейв», вот мой гитарный рифф. Музыка была моя, но сильнее, концентрированнее, изысканнее.
Я прекратил играть и уставился на инструмент. Я так хотел согласиться, что не мог выговорить ни слова. Я хотел принять ее сделку, и меня ранила необходимость отказа. Я зажмурился.
- Не молчи, - промолвила Нуала.
Я открыл глаза:
- Черт. Я сказал Салливану, что не умею играть на фортепиано.
Мне и нравилось, и не нравилось жить в общежитии. С одной стороны, независимость: можно бросать все на пол и три дня подряд есть на завтрак шоколадное печенье (плохая идея, потому что потом приходится несколько уроков ходить с черными крошками в зубах). Плюс товарищество: если засунуть семьдесят пять парней в одно здание, то куда ни плюнь, обязательно попадешь в музыканта мужского пола.
С другой стороны, ожесточение, клаустрофобия и усталость. Никакой возможности остаться наедине с собой, быть тем, кем можно быть только вдали от чужих глаз, вырваться из рамок навязанной другими роли.
Хуже всего было дождливыми вечерами - как сегодня. Занятия закончились, на улицу не выйдешь. Общежитие разрывается от множества звуков, наша комната битком набита.
- Я скучаю по дому, - заявил Эрик.
- Тебе до дома пять миль, ты не имеешь права скучать, - ответил я.
Я работал в многозадачном режиме: разговаривал с Полом и Эриком, читал «Гамлета» и решал домашнее задание по геометрии. Эрик работал в нуль-задачном режиме, то есть валялся ничком на полу и отвлекал нас от уроков.
- У меня там лежат макароны - их нужно только разогреть, - сообщил Эрик, - но если я за ними поеду, надо будет заправляться.
- Можешь и поголодать. - Я перевернул страницу «Гамлета». - Разогретые макароны слишком хороши для лодырей вроде тебя.
Я скучаю по макаронам, которые готовит моя мама. В них всегда килограмма четыре сыра и бекона столько, словно она всю свинью туда положила. Скорее всего, это часть злобного плана по уничтожению моих сосудов в раннем возрасте, но я все равно скучаю.
- Ты это в пьесе вычитал? - спросил со своей кровати Пол. Он тоже сражался с «Гамлетом». - Очень по-шекспировски звучит: «Все что, милорд, неладно с вами - все такое - и вы - всего лишь лодырь».
- Гамлет крут, - сообщил Эрик.
- Сам ты крут, - ответил я.
По коридору мимо нашей двери пробежала шумная компания в плавках. Даже думать не хочу, что там затевали.
- Ну почему они не могут разговаривать по-человечески? - спросил Пол и зачитал вслух несколько строк. - Я понимаю только фразу про «жуткое виденье, представшее нам дважды»[3] - прямо как про жену моего брата написано.
- Это еще ничего, - сказал я, - по крайней мере понятно, что на человеческий это переводится примерно так: Горацио считает, что мы чего-то не того покурили, однако передумает, когда увидит призрак и сам наложит в штаны. Не то что дальше: «Вступил в союз с мечтой самолюбивой» [4]и тому подобное. Нельзя столько разговаривать. Неудивительно, что Офелия наложила на себя руки, прослушав пять актов этого бреда; я сам был бы готов на что угодно, лишь бы голоса заткнулись.
