И получаса не прошло, а уже вспоминался Надькалло: горячий послеполуденный свет, когда мы шли в центр мимо желтых домов. Обнаружили огромный собор. На скамейке у входа сидели музыканты. Один из них поднял блестящий тромбон и поприветствовал нас. Я вошел, надеясь наконец увидеть, как выглядит венгерский храм изнутри, но там было полно народу, впереди стояла молодая пара, а у алтаря я увидал пастора. Ни органа, ни риз, лишь Слово в чистом виде, как было в начале и как должно быть в конце вместо всех этих чудес, сотворенных руками человечества человеку в утешение. Потом процессия вышла — неспешно, очень торжественно, и эта троица ожидавших музыкантов в белых рубашках — тромбонист, аккордеонист, гитарист — казалась невесомой, легкой, почти легкомысленной, почти по-католически, однако они заиграли что-то медленное, и толпа, словно крестный ход, двинулась к рынку.
В Надькалло мы поехали потому, что там — как гласил путеводитель — «в конце длинной и чертовски пустой площади» находится психиатрическая больница. Я подумал, что это, возможно, материализация метафоры, метафоры европейского востока. Воображение рисовало большой пыльный майдан, окруженный развалюшками. Площадь периодически пересекают армии, облаченные в самые разные мундиры, насилуют, грабят и никогда не задерживаются дольше. Отбывают, и всадники тут же исчезают в нагретой пыли равнины. Из больничных окон глядят им вслед безумцы и тоскуют, потому что в этих восточных краях власть, насилие и помешательство всегда соединяли узы, сродни сожительству, а порой и законному браку.
Ничего подобного. Площадь не напоминала пустыню. Это был тенистый и холодный сквер. Перед входом в больницу курило несколько психов в халатах. Атмосфера напоминала скорее санаторий, и введенная в искушение фантазия могла передохнуть.
Итак, мы попивали «асу» и двигались на восток. Собственно, мы бежали от запада, от кошмарного Будапешта, где рюмочка грушевой палинки в мерзком, хоть и понтовом притоне на улице Ракоци стоила втрое дороже, чем в Надькалло, а кофе — и того похлеще. Мы бежали от дождя, потому что на Дунай, на холм Геллерт, на мосты, на все прочее хлынул ливень. Но было 20 августа, День святого Иштвана, и, несмотря на дождь, парашютисты выпрыгивали из легендарных АН-24, волоча за собой ленточки дыма национальных цветов: зеленого, красного и белого. Парламент окружала полиция, следившая, чтобы народ держался на должном расстоянии. Потоки дождя обрушивались на просторные лимузины: природа демократична. На улице Золтан, у торговых рядов, нам пришлось обратиться в бегство, потому что тротуар захватили лыжники на роллерах — сотен пять. Они вскидывали руки и что-то скандировали. Словно племя чужеземцев, явившееся завоевывать местных жителей. «Такими станут города, — сказала М. — Выживет только тот, кто сам принадлежит к подобному племени. Как в прежние времена. У одиночки шансов никаких». «Разве что уподобиться Снейку, герою “Бегства из Нью-Йорка”», — парировал я. Все было забито, и транспорт не ходил. На остановке разговаривали по-венгерски двое негров. В наших карманах и башмаках хлюпала вода. Выли сирены, постанывали клаксоны, сияние городских огней двоилось и троилось, и постепенно мы сами, усомнившись в собственном существовании, обращались в призраков. На улице Дохань напротив Большой синагоги я отыскал маленькое кафе, в котором год назад один израильский продюсер рассказывал мне, как лев откусил дрессировщику руку и все съемки пошли насмарку, ведь ни один нормальный человек не станет делать комедию со львом-людоедом в главной роли. Но сейчас тут не оказалось свободных столиков. В кафе, обклеенном газетами эпохи Франца Иосифа, было так тесно, что матерям приходилось держать детей на руках, а те засыпали от дыма и горячего дыхания. Утомленная барменша поняла меня без слов и через головы посетителей подала две рюмки грушевой палинки и две чашки кофе. Мы сели под дырявым зонтом. Капли дождя падали в чашки и стаканы, а потом, добравшись по улице Ракоци уже до самого вокзала, мы увидали на его ступенях огромную толпу. Стояли валютчики и таксисты, стояли барышни и железнодорожники, стояли мошенники и торговцы — одним словом, стояли все, и все смотрели куда-то вдаль, в глубь ночи. Мы тоже обернулись. Над Дунаем, в тяжелом черном небе взрывались тысячи амарантовых искр, сотни пурпурных пауков и мириады золотистых звезд. Приглушенный ливнем и расстоянием, грохот взрывов долетал с опозданием, и от этого шоу делалось вдвойне нереальным. Салатовый и желтый, бирюзовый и фиолетовый, сапфиры и серебро, изумруды и хрусталь — фальшивые и недолговечные драгоценности моментально гасли под дождем и ничуть не рассеивали мрак. Казалось, это старая Австро-Венгрия из последних сил подает с того света какие-то знаки. Мокрая ночь напоминала безумный бальный зал со множеством сверкающих черных зеркал, призрачных люстр, обманчивых канделябров и ламп. Взмахивали длинными ножами турки, стругавшие мясо для кебабов, потерянный немец с чемоданом на колесиках бормотал себе под нос: «Scheisse, scheisse»,[26]в подземном переходе спала закутанная в одеяла цыганская пара. У мужчины в изголовье лежала черная шляпа, у женщины — аккуратно сложенный цветастый платок.
Мы сели на поезд в Ниредьхазу, так как то был самый отдаленный пункт на востоке, и ехать можно было до самого утра. Нам ведь надо было где-то спать. Да. Все время на юг и восток — наши планы не менялись. Где-то в районе Хатвана появился кондуктор. Я пытался объяснить ему, что билетов у нас нет. Двухметрового роста, он все время улыбался и повторял: «Kein problem».[27]Потом при помощи листочка и авторучки объяснил нам, мы можем спокойно ехать, а он придет чуть позже, в Фюзешабоне или Тисафюреде, и там продаст нам билеты, чтобы получилось дешевле. Он исчез и появился через полчаса с виноватым выражением липа — все же придется заплатить сейчас, потому что в поезде едет кто-то вышестоящий и возможна проверка. Великолепными росчерками он выписал нам квитанции. У нас с собой снова имелся «асу», но отсутствовал штопор. При виде длинной шейки кондуктор беспомощно развел руками, но через минуту снова исчез и вернулся с диковинным приспособлением для закрывания купе и продырявливания билетов. Мы попробовали, но оно оказалось слишком коротким и пробка остановилась на полпути. На лице кондуктора отразилось бесконечное разочарование. Он снова исчез, и только в пустом коридоре слышались размашистые шаги. Через пару минут он вернулся, сияющий, и потянул меня за рукав. Я подумал, что ему очень хочется этого «токая», и испытал легкую жадность, потому что бутылка была всего-навсего поллитровая. Оживленно разглагольствуя, кондуктор привел меня в сортир и там торжествующе указал на держатель для туалетной бумаги: тонкий, длинный и крепкий. Мы пропихнули пробку внутрь. Я вздохнул и подал ему бутылку. «Пей, брат», — сказал я по-польски. Он приосанился, серьезно указал на мундир, фуражку и всю официальность своего положения, потом похлопал меня по плечу и произнес что-то — видимо, означающее «на здоровье». На рассвете кондуктор появился вновь. Заспанный, он повторял: «Ниредьхаза, Ниредьхаза». Проверил, не забыли ли мы чего, а потом еще помахал из окна.
Так было повсюду. Так было в Хидашнемети на пограничной станции в получасе езды от Кошице: мы вышли на нагретый перрон, а солнце, оставляя красные полосы, скатывалось на запад, словно отрубленная голова петуха. Вокруг, насколько хватало глаз, было пусто. Черные провода исчезали в беспредельности сухих, выжженных полей, и дул ветер. Вокруг станции крутились пограничники в словацкой и венгерской форме. Так, должно быть, выглядели границы на периферии мира, то есть в Европе, в прежние времена: пустота, ветер и гарнизоны, где ждут чего-то, возможно, врага, и, если тот годами не появляется, со скуки пускают себе пулю в лоб. Приехал мужчина на порыжевшем от старости велосипеде, а поскольку мне на тот момент было известно одно-единственное венгерское слово — название городка Гёнц — то я все повторял его, и в конце концов он присел на корточки и пальцем начертал на песке время отправления, а затем, коснувшись моего рюкзака, объяснил, что поезд будет красного цвета, после чего, подняв палец, дал понять, что состоит он из одного-единственного вагона. От мужчины пахло вином, пивом и папиросами. Он подобрал свое средство передвижения и куда-то исчез, но два часа спустя вернулся — удостовериться, что мы погрузились в поезд: красный вагончик уже прибыл.
