«Я не могу это почувствовать». «Я это хорошо чувствую». «Я плохо себя чувствую или я хорошо себя чувствую». Ах да, надо признать, это джунгли в чистом виде. Поэтому наука идентология должна иметь свои тесты. Признание носом должно предшествовать зарождению отношений между людьми. Вот пример: «Я совсем вас не чувствую, но давайте сделаем так-то». Или: «Не стоит настаивать, я вас на дух не переношу». Или вот: «Нет смысла отрицать: суждения носа оказываются всегда взаимны». Или вот еще: «Вы правы, но мой нос говорит мне, что вы виноваты. Следовательно, вы виноваты».
— И ваш нюх никогда вас не обманывает?
— Никогда.
— Ни разу?
— Ни разу. Просто иногда на это не обращаешь внимания, предпочитаешь забыть. Как будто кто-то говорит: не доверяйте тому, что советует вам нос, а ведь если что и является самым верным и безошибочным, так это именно нюх. Взгляд порой обманчив, но только не нюх. Не бойтесь открыто признать выводы, к которым приводит вас ваше обоняние. Это поможет избежать стольких разрушений, бессмысленных препирательств и словопрений, радостных часов жизни, потерянных из-за скуки, удушья, зависти. В сущности, нет на свете большего счастья, чем остаться с носом. Беспристрастный ум счел бы такое счастье абсолютным. Выше носа не прыгнешь. Миром правит нос, этот Купол храма. Пора признать это и перестать лгать.
«Ты меня чувствуешь? Ну и как? Хорошо?» Иными словами, от меня к Доре, сразу, с первого мгновения: «Моя кожа подходит тебе? А мой запах? Мой член? Его размеры? Внутренние и внешние ощущения? Ну, тем лучше, продолжим. Если же нет, хватит, довольно». Интересно, почему после этого бардака чувствуешь себя таким чистым, таким отдохнувшим, таким отмытым? Только что удалось убедиться, до какой степени получилось избежать всех этих жалких ночных сделок, сговора любовников-лжецов, проституции повальной, всегдашней, постыдной, зачастую бессознательной и сокрытой. Безнравственные замужние женщины, изнасилованные матери семейств, подавленные крики, задушенный плач, вся эта тяжкая глыба мстительной покорности, отравляющей вечера…
Разумеется, впоследствии у Доры были свои приключения, у меня свои. Но ничто не заставило нас отклониться от той оси между нами, что являлась образом свободы. «Свободная любовь» — это старое французское выражение, вызывающее страх у полиции нравов. Свободная любовь между мужчиной и женщиной, давайте понимать друг друга, я настаиваю. Необходима пропасть, бездна, расхождение во мнении, несходство интересов, многовековой смертоносный заговор, биологическая несовместимость, тонны ниспровергаемой литературы, полнейшая сумятица в конституционных органах, армии, магистратуре, политике, финансах. Церкви, кланы, секты, партии, семьи. Не отыскать в мире двух существ, более божественно одиноких, чем двое влюбленных под небом. И это для них отнюдь не повод кончать самоубийством.
— Ты хочешь умереть?
— Не очень. А ты?
— Совсем нет.
Самоубийство, впрочем… Я вновь вижу одно из наших собраний на чердаке, в доме неподалеку от набережной, в ту, наэлектризованную эпоху. Один из наших друзей только что пустил себе пулю в голову. Какой-то бородач пролетарского вида, великан, бросает походя: «Самоубийство это контрреволюционный акт». Едва успел он закончить фразу, как кулак Франсуа крепко заехал ему прямо в физиономию. Тот тип свалился со стула, поднялся, весь в крови. Все ожидали, что начнется потасовка, но он ничего не сказал и покинул комнату. Тягостное молчание (вот уж про это нельзя было сказать, что оно — золото), затем Франсуа: «Ну так что у нас насчет университетов»? Завяжись между ними обычная драка, Франсуа не продержался бы и трех минут. А я думал о прошлой зиме, о револьвере Бетти, о криках квартировладельца. Этот аргумент в виде кулака в физиономию мог бы быть посвящен и моей памяти. А теперь была Дора, дом, комфорт, уют. Так что перелом может произойти внезапно. Некая сила подает сигнал, неожиданно появляется поддержка, образуется союз, на который не рассчитывали, нет ничего фатального, ничего бесповоротного.
С самого начала Дора ни о чем меня не расспрашивала: ни откуда я, ни куда, ни чего я хочу. Она довольствовалась поступками, жестами. Женский реализм. Так — значит, так. Тебе было хорошо, мне было хорошо, ты мне нравишься, завтра мир станет другим. Приобретенный инстинкт, привычная уверенность в суждениях. Я по отношению к ней всегда оказывался слишком нетерпеливым или слишком медлительным, слишком напряженным или слишком снисходительным. Она же каждый раз всегда попадала в цель: не целясь, просто так, срок в срок.
Однажды я спрашиваю: «Ты не боишься смерти? — Нет, а ты?» Я говорю, что не знаю. На самом деле боюсь, очень боюсь, никак не могу представить себе, как все они могут сдерживаться, не дрожать от ужаса на людях, запираясь в своих подвалах и воя в голос от страха, хотя бы раз в день. Я теперь бесконечно далек от того утра, когда совершить прыжок по ту сторону яви казалось мне самой простой вещью на свете, самой незначащей, самой очевидной. Я больше ничего ни в чем не понимаю и чувствую, что это еще один успех, еще один шанс. Любовь не дает никакой уверенности, она делает все хрупким, подверженным опасности, чудесным, непредвиденным, это как писать: одна лишняя страница — и день меняет смысл. Вы никого не заставите поверить, что провели многие часы, меняя местами слова, переставляя слоги. Вас сочтут сумасшедшим и будут правы. Точно таким же сумасшедшим, разумеется, нужно быть, чтобы поддерживать день и ночь огонь под неким варевом из металлов и преодолевать материю, добывая философский камень, порошок, делающий невидимым, золото времени. «Я ищу золото времени», — так Андре Бретон написал на своей визитной карточке, желая известить о своей смерти. Прошла первая реакция раздражения, неправедная и мелочная, предпочитают забыть эту скромную эпитафию, преисполненную, в сущности, непоколебимой юношеской гордыней, что превыше всех преступных деяний эпохи. Я помню об этом, я не пожимаю недоуменно плечами, не посмеиваюсь, я только спрашиваю себя, что хотел он этим сказать, и, похоже, понимаю это, перечитывая сегодня написанный в 1950 году отрывок, «Пон-Неф»:
«Сегодня мне кажется невозможным представить себе, что другие, еще до меня, отважившись отправиться на площадь Дофин по Пон-Неф, не были потрясены — до судорог в горле — ее треугольной конфигурацией, слегка, впрочем, искривленной, и щелью, что разделяет ее на два поросших густым кустарником пространства. Под этой тенью вырисовывается — и я абсолютно уверен, что не ошибаюсь, — половой орган Парижа. Ее шевелюра еще пылает, несколько раз в год, от казни Тамплиеров, которая свершилась здесь 13 марта 1313 года и о которой в революционном раже некоторые мечтают для многих. Гораздо чаще рассеянный ветер навевает забвение от всего, а всякий, кто находит в этом выгоду для себя, есть отчаянный».
«Отчаянный» — этимологически здесь присутствует корень perdere (терять), в старофранцузском это слово означало: тот, кто до крайности взволнован, лишен покоя из-за страха или какой-либо страсти. Безумная, сильная — если речь идет о любви. Отчаянная любовь. Упоенный любовью.
Однажды я привел Дору на Пон-Неф, ничего не рассказывая ей о том, что случилось со мной (не случилось) одним зимним утром. Я смотрел вместе с нею на кипящие под нами воды. Я там целовал ее, очень долго. Отчаянно? Думаю, да. Судить об этом — вопрос взрывной памяти, в отношении которой мы всегда ошибаемся. Следы мечутся, разбегаются: вспоминаешь обстановку комнат, небеса, погоду, музыку, а вкус, прикосновение, запахи? Даты разбиваются одна о другую, как и месяцы, как и времена года. Поиски не утраченного, но отчаявшегося времени — дело практически безнадежное.
