Однажды на рассвете, едва только нежное солнце протянуло свои сверкающие ладони, проникло лучистыми пальцами в наше убежище, Хассиба окончательно потеряла терпение со своим новым возлюбленным, которым оказался я. Поцеловал ее, пожалуй, как-то без особого чувства, так, что ей почудилось или, точнее, она почувствовала в этом моем жесте нечто механическое, доведенное до автоматизма, холодную торопливость и отстраненность.
Хассиба разбудила меня, она проснулась в моих объятиях. Не понимаю, каким образом, но объятия, нежные объятия, превратились в сплетение рук человека, который с упорством исполняет всего лишь старый обыденный ритуал, не задумываясь о том, что каждый жест любви прежде всего засевает бесконечное поле чувства и только потом, много позже, пожинает дивный урожай.
Она почувствовала, что я не следую за ней по волшебной дороге, не сопровождаю ее в поисках любви, не изнуряю себя постижением и открытием самых значимых мгновений человеческой жизни — всего того, что есть особый сад. Хассиба оказалась в другой вселенной, говорила на другом языке, всем видом показывая, что не понимает прежнего, словно говорит она, но не слышат ее.
Почувствовала: все тело, вся ее плоть, все ее существо расцветает пышным цветом, оживленно жестикулируя, подавая сигналы тому, кто не видит ее, не замечает. Не стану утверждать, что именно это она и ощущала, но мне показалось, именно так.
Хассиба рывком освободилась из моих объятий, отбросила мои руки, резко, словно ножом, резанула вслух: «Не желаю никого видеть рядом!» Я, безусловно, был ошеломлен, услышав, что она произнесла это без тени иронии или усмешки. Слова ее превратили меня в жуткое орудие — в топор, который вырубает собственный лес.
Прежде чем я успел впасть в безнадежное отчаяние, она даровала мне прощение. Однако все же вызов был брошен, и он обязывал меня стать более чутким и внимательным, замечать и понимать бесконечные изменения ее тела и плоти.
Хассиба, несомненно, понимала всю сложность поставленной цели: научиться замечать и точно понимать невидимое, слышать и вслушиваться в нескончаемую песнь вещей. И тогда она решила направить меня в поиск. Старая история, часто случающаяся в Могадоре.
— Тебе, должно быть, известно, — сказала Хассиба, — об этом у нас знает каждый, что у «Тысячи и одной ночи» есть продолжение, вторая часть. Она известна не всякому, но оттого она не менее захватывающа. Помнишь ли ты, что отважно-дерзкая и хитроумная Шахерезада усмирила дикую жажду крови и мести владыки Шахрияра, рассказывая ему поразительные истории, так что великий властитель сгорал от желания слушать и слушать продолжение изо дня в день? Но немногим ведомо, что во второй части — она зовется «Новые ночи Шахерезады» — время текло совсем по-иному, случалось вовсе неожиданное. Отважная женщина не только удерживала пристальное внимание и горячее любопытство владыки, но и захватила власть над его сердцем — впрочем, не только над одним сердцем. А когда Шахерезада почувствовала сладкое бремя, грозный повелитель неустанно старался угодить малейшему ее желанию, исполнить любой ее каприз. Ему даже доставляло удовольствие предугадывать их… Самые удивительные и экзотические плоды разыскивались в садах целого мира, лишь бы доставить ей редкое удовольствие. Изо дня в день все новые и новые удивительные мелодии слагались в ее честь и с почтением исполнялись. Дорогие, изысканные и наинежнейшие ткани устилали ее путь, чужеземные купцы, говорящие на диковинных языках, раскладывали их у ног Шахерезады… Между тем повелительница шаха, и довольная, и страждущая одновременно, стала замечать за собой поразительную странность: день ото дня все ненасытнее желала она самых удивительных и необычных вещей, но с каждым часом все меньше вожделела своего возлюбленного. Сердечный жар — а всякий знает, что он растет, крепнет и распаляется жаром плоти и страстной близостью, — сердечный жар Шахерезады угасал необъяснимым образом, едва Шахрияр приближался к ней. Но он ее любил и вожделел горячо, так что всемерно старался вернуть себе прежнее расположение женщины. И вот однажды, в один счастливый день, она нашла способ все вернуть в прежнее русло… Хотя и оставался Шахрияр великим владыкой, но по воле женщины каждую ночь обязан был смиренно рассказывать ей истории, в противном случае отказывалась она разделить с ним любовное ложе. Особо предостерегла его, чтобы не смел он использовать глупые, всем известные — а уж ей и подавно, как никому другому, — уловки, дабы затянуть рассказ. И что не зачтутся ему простые, бесхитростные истории… Всесильный владыка приговорит себя к смерти от неразделенной любви, если это волшебное приношение историй не будет совершено ритуально, красиво и пышно обставлено, пусть и предназначаются рассказы слуху одного-единственного человека, пусть и должны достигнуть ушей только его возлюбленной. В этих «Новых ночах» шах Шахрияр превратился в новую Шахерезаду. Его внутреннее величие еженощно подпадало под очарование собственных слов. Ночами рождались не только и не столько страницы, испещренные письменами, но каждую ночь Шахерезада приобщала повелителя к великому искусству воспринимать мир по-иному, чувственно, так чтобы обращать все увиденное и услышанное в дивные истории, которые помогут ему справиться с невзгодами и бедой. С каждой ночью понемногу. И так каждую ночь.
Спросил ее, зачем она поведала эту историю мне.
— Зачем? Затем, чтобы ты ушел отсюда и вернулся вновь, обогащенный и овладевший осязанием.
— Не понимаю! Чего же ты хочешь от меня?
— Не смей прикасаться ко мне до тех пор, пока не сможешь мне каждую ночь открывать новый сад из тех, что найдешь в Могадоре.
— Но в Могадоре, кроме твоего, больше нет садов.
— Так только кажется, если смотришь невнимательно. Кто знает, быть может, весь город и есть единый сад, а мы в нем — хищные, прожорливые деревья. Ты мне откроешь то, что не было доселе доступно твоему взгляду. Ты не способен был увидеть это. Я говорю о том, что ты должен расслышать много больше, чем прежде. За каждым садом, что ты откроешь для меня, за каждым садом, в который ты проведешь меня, — ночь любви. И лишь в обмен на сады мы сможем вновь воскресить любовь.
Почувствовал: Хассиба придумала столь строгую диету любовных утех, что строже и помыслить было нельзя.
— Говорят, что Могадор, — продолжала Хассиба, — город, где нет садов. Но если все называют его «городом вожделения», он должен обязательно быть городом садов. Тайных, особенных садов. И ты откроешь их мне, для меня. Отныне это мое самое сокровенное желание. Мой отец перед смертью сказал: во всем, что мы видим, сокрыт собственный сад. В легкой пылинке, что скользит и мерцает в солнечном луче, — сад, ожидающий нашего прихода, если нам ведомо, как им насладиться. Отец сказал, что самый первый сад, самый важный и главный сад из целого сонма всевозможных садов Могадора, сокрыт в твоей собственной ладони. Навсегда с тобой, пока ты способен ощущать щекотку. Подойди ко мне, дотронься до меня и больше не смей касаться меня.
Пригрозила мне смертным приговором от любви и одарила лучезарнейшей улыбкой, какую я когда-либо получал от нее.
— Ты превращаешь меня в свою собственную Шахерезаду, — ответил я ей.
