Там меня ждала Фатхия. «Тебя просит хозяин». Когда я вернулась в ту комнату песочного цвета, где несколько недель назад он впервые меня изнасиловал, я увидела там Галину и четырех других украинок. Галина делала массаж Каддафи, остальные сидели вокруг него. До сих пор находясь под впечатлением от встречи с мамой, я осталась ждать у двери, туго затянутая в униформу. Как же мне был противен этот монстр, который считал себя Богом, вонял чесноком и по́том и думал только о сексе! Как только ушли медсестры, он приказал: «Раздевайся!» Как бы я хотела закричать: «Жалкий тип!» и уйти, хлопнув дверью, но я в отчаянии подчинилась. «Садись на меня! Ты хорошо выучила урок, а? И перестань есть! Ты поправилась, а мне это не нравится!» В конце он сделал то, чего еще никогда не делал. Он подвел меня к джакузи, заставил встать на край душевой и помочился на меня.
Я делила комнату с той самой девушкой, которую видела в прошлый раз в катибе. Бледная, она лежала на постели, и ее тошнило. «У меня гепатит», — сообщила она мне.
— Гепатит? Но я думала, что Вождь боится болезней!
— Да, но эта, кажется, не передается половым путем.
А как тогда она передается? Мне стало страшно. В тот же вечер Каддафи позвал нас обеих. Он был голый, ему уже не терпелось, и он сразу же подозвал Фариду: «Иди сюда, потаскуха». Я воспользовалась этим: «Может, я тогда пойду?» Он бросил на меня бешеный взгляд: «Танцуй!» А я про себя говорила: «Он сейчас целует больную и потом будет целовать меня!» И именно это он сделал, приказав Фариде танцевать в свою очередь.
В Сирте мы оставались три дня. Он много раз меня вызывал. Мы могли быть вдвоем, втроем и вчетвером одновременно. Девушки не разговаривали между собой. У каждой была своя история. И свое несчастье.
***
Наконец-то наступил Рамадан. Для моей семьи это было священное время. И мама придерживалась очень строгих правил в этом плане. Не могло быть и речи о том, чтобы поесть в промежуток времени от рассвета до заката солнца, мы молились, а вечером ели лакомства. Целый день мы об этом думали, перед тем как собраться всей семьей. Мама даже несколько раз возила нас в Марокко и Тунис, чтобы разделить этот момент с бабушкой, ее мамой. Это действительно было чудесно. С двухлетнего возраста я никогда не пропускала Рамадан, даже и подумать не смела о том, что можно нарушить правила. Но прошлой ночью, когда нужно было духовно готовиться, чтобы войти в этот особый период, заставить замолчать мысли и желания, Каддафи неистовствовал надо мной. Это продолжалось часы, и я лежала полумертвая. «Это запрещено, сейчас же Рамадан!» — взмолилась я на рассвете. Он никогда со мной не разговаривал, не считая приказов и оскорблений. Но на этот раз он все же удостоил меня ответом: «Нельзя только есть». Это было богохульство.
Стало быть, он ничего не уважал. Даже Бога! Он нарушал все Его заповеди. Он не боялся Его! Потрясенная, я спустилась к себе в комнату. Мне так хотелось с кем-нибудь поскорее поговорить. С Амаль или какой-нибудь другой девушкой. Я была в полном шоке. Но я никого не нашла. Мне нельзя было бродить по коридорам и освещенным неоном подвальным лабиринтам. Периметр передвижений был четко определен: моя комната, его комната, кухня, кафетерий, иногда гостиные, находящиеся рядом с его кабинетом и с его личным тренажерным залом. И все. Я услышала над собой шаги и шум и поняла, что Амаль и другие девочки хлынули к Вождю. В день Рамадана! Встретившись с ними за ужином, я высказала им свое потрясение. Разве то, что они делали, не было страшным грехом? Они прыснули со смеху! Вождь объяснял им, что, поскольку он не испытывал оргазм, так как не кончал, то в глазах Аллаха это не считалось грехом… Я выпучила глаза, отчего они еще громче расхохотались. «Это Рамадан а ля Каддафи», — заключила одна из девушек.
В течение всего месяца Рамадана он заставлял меня подниматься в свою комнату. В любое время дня или ночи. Он курил, лобзал, бил меня с ревом. И вскоре я позволила себе есть, не обращая внимания на время. Зачем придерживаться правил в атмосфере, в которой не было ни рамок, ни законов, ни логики? Я даже стала спрашивать себя, почему мать придавала Рамадану такое огромное значение?
На двадцать седьмые сутки Рамадана наступает Ночь Предопределения, которая знаменует начало чтения Корана Пророком. Чаще всего это повод для ночных праздников, и я узнала, что Каддафи и в самом деле должен был принять уйму знатных гостей в салонах и прилегающем шатре. Мабрука вызвала всех нас и приказала раскладывать сладости и фрукты на блюда и прислуживать. На мне был черный спортивный костюм с красными полосами по бокам, и я помню, что мои длинные волосы ниспадали до самого пояса, я не завязала их в хвост или в узел, как я это иногда делала. Прибыли гости и заполнили три больших салона. Множество африканских женщин, отличающихся своей красотой. Мужчины в галстуках, военные. Но, к сожалению, я никого не узнавала. Кроме одного! Нури Месмари, генеральный шеф протокола, с удивительно светлыми волосами и бородкой и с одним стеклянным глазом за узкими очками. Я его уже видела по телевизору, и мне было странно смотреть, как он порхает среди приглашенных. Затем пришел другой человек, Саад аль-Фаллах, который, казалось, знал всех девушек лично и каждой дал конверт с 500 динарами. На карманные расходы, как мне потом объяснили. Пройдя мимо него несколько раз, я почувствовала, что он меня заметил. Он подошел ко мне, улыбаясь: «А! Стало быть, это новенькая малышка! Ну до чего же она миленькая, не так ли?» Он хохотал, потрепывая меня по щеке, наполовину по-отцовски, наполовину флиртуя. Эта сцена не ускользнула от внимания Мабруки, и она тотчас же его подозвала: «Саад, подойди ко мне!» Амаль, которая была рядом со мной и все видела, шепнула мне на ухо: «Она заметила! Возвращайся к себе. Уверяю тебя, это серьезно».
И тогда я улизнула к себе в комнату. Через час или два в дверях появилась Мабрука: «Поднимайся!» Я предстала перед дверями Вождя, следуя за Мабрукой. Он как раз надевал красный спортивный костюм и недобро на меня посмотрел.
— Иди сюда, потаскуха… Итак, ты хвастаешься своими волосами, кокетничая со всеми? Ты красуешься и играешь в обольстительницу? Да, для тебя это нормально: у тебя же мать — туниска!
— Я вам клянусь, что я ничего не сделала, мой господин!
— Ты ничего не сделала, потаскуха? И ты осмеливаешься мне говорить, что ты ничего не сделала?
— Ничего! Что я могла сделать?
— То, что ты больше никогда не сможешь сделать, шлюха!
И тогда он резким движением схватил меня за волосы, заставил встать на колени и приказал Мабруке:
— Дай мне нож!
Я подумала, что он меня сейчас убьет. У него были безумные глаза, я знала, что он готов на все. Мабрука протянула ему нож. Он схватил его и, по-прежнему держа мои волосы железной хваткой, с яростью и ужасающим ревом начал кромсать резкими короткими движениями массу моих волос.
— Ты думала, с этим можно играть, а? Так вот, все кончено!
Рядом со мной падали черные локоны. Он продолжал резать и отсекать. Затем вдруг отвернулся.
