Он был у нас, сколько я себя помнила. Может быть, сначала он принадлежал Айви и Бенджамину, нашим бабушке и дедушке, и знавал лучшие времена. Надо признать, те времена прошли. Обивку украшал рисунок в виде блестящих золотых виньеток, подлокотники имели весьма потрепанный вид, а в подушках были дыры, из которых лезли пружины, стремившиеся порвать вашу одежду, если вы не проявляли должной осторожности. Чтобы прикрыть эти дыры, мы укутали диван в старое коричневое шерстяное одеяло, но оно всегда сползало волной где-то в середине. Одеяло было покрыто собачьей шерстью.
— У меня от него депрессия. Каждый раз, когда я смотрю на него, у меня начинается депрессия, — заявила она, задрав подбородок и глядя вниз на диван, как будто он был почти непереносимо уродлив, так что и взглянуть-то на него невозможно, а можно только указывать на него дрожащими пальцами.
Папа сидел на краю дивана, сцепив руки.
— Он весь выношен! — закричала она. — Ты что, не видишь? Весь выношен. Это куча мусора. — Ее голос взвился в крайнем нетерпении, и она нацелила его на отца, будто он совершил ужасное-преужасное злодеяние, заставив ее жить рядом с кучей мусора.
Это даже навело меня на размышления: действительно ли так ужасно сидеть на куче мусора? — хотя я никогда раньше даже и не смотрела на диван под таким углом зрения. Я просунула палец под одну из проплешин на подлокотнике и сильно потянула за нить, которую там нащупала, чтобы проверить, порвется ли она. Папа мягко смотрел на маму. Эдди включил телик.
— Тогда давай сменим обивку, да? Хорошо, Эмма? — произнес папа в немного воркующей голубиной манере.
Она не ответила. Она судорожно приглаживала свои волосы.
— Не надо сегодня из-за этого волноваться. Завтра ты можешь позвонить мистеру Бондарелли. Почему бы тебе не присесть? — Он столкнул сидевшего рядом с ним Му с дивана, а мы подвинулись, чтобы маме хватило места.
Но она быстро скрылась из виду, прошлепав босыми ногами по коридору. Она ушла в свою спальню, а Му забрался обратно на диван.
Глава восьмая
План у меня был такой: мне надо было побывать в двух местах по делу, после чего я собиралась покинуть город. Я же ехала на самом деле в Париж. Единственным благом, проистекавшим из того обстоятельства, что моя мама француженка, было право иметь французский паспорт. Мама относилась к своему французскому происхождению как к чему-то драгоценному и необыкновенному, что делало ее особенной, непохожей на других. Из-за нее Эдди, я и даже Му, а Му — это укороченное слово mouton, что означает «барашек», были вынуждены мириться с вычурными французскими именами, которые в наших краях приживались плохо, поэтому их сокращали так, чтобы они звучали как нормальные человеческие имена. В мечтах Франция представлялась мне необыкновенной чудесной страной, где люди станут произносить мое имя на вычурный лад и это будет вполне уместно. А о Париже я думала, что он самый красивый город на свете. Дома у нас была книга о Париже с цветными иллюстрациями, с Эйфелевой башней, со всеми триумфальными авеню, ну, вы сами знаете. Мама говорила, что Париж — это город любви. А поскольку я была уверена, что создана для любви, то куда же мне было ехать, как не в Париж?
«Лошадиные» деньги поступали от Норы, милой женщины, тоненькой, как листок бумаги, и с зубами, похожими на зернышки. Она была без ума от лошадей и платила нам по десять долларов в неделю за то, что мы держали в своем загоне Бадди и Мисти. Я так любила Бадди и Мисти, особенно их бархатные носы, что и сама была готова приплачивать, лишь бы эти лошади у нас жили. Но Нора все равно нам платила. Если никого не было дома, она просовывала конверт с деньгами под дверь. И тот, кто первым его обнаруживал, перекладывал деньги в горшочек на каминной полке, над дровяной плитой. Эдди и папа планировали, когда горшочек заполнится доверху, купить подержанную сенокосилку. Но поскольку этим планам все равно не суждено было сбыться, я взяла оттуда деньги; я взяла семьдесят долларов и не тронула остальное. Я понимала, что этого явно не хватит, чтобы добраться до Парижа. Мне были нужны еще деньги, и на этот счету меня имелись некоторые соображения.
«Сирил джуэл хаус», Хоуп-стрит, Брюнсвик. «Сокровищница Сирил», улица Надежды, Брюнсвик. Это звучало как название карточного домика, где все карты — джокеры. Я там никогда не бывала, но мое воображение рисовало большой дом красного цвета, стоящий на продуваемом всеми ветрами холме, с башенками и шпилями, с таинственными лицами, маячащими в окнах, и с хлопающими на ветру, вывешенными на просушку свитерами домашней вязки.
Я решила, что доберусь до Брюнсвика поездом, а дальше уже поеду на велосипеде. Я направилась к центру города и неожиданно притормозила у витрины магазина под названием «Башмачный бизнес». Название показалось мне туповатым, но витрина выглядела очень соблазнительно: на полочках, словно собираясь в путь, стояли туфли. Я только начала смутно ощущать наплыв хорошо мне известных, давнишних моих размышлений о важной или же, напротив, незначительной роли обуви в жизни человека (если сопоставить обувь с другими основными ценностями нашей жизни), как на меня напала продавщица из этого магазина. Она была профессиональным нападающим, а еще она была отполирована до блеска, ее волосы были стянуты на затылке в такой тугой узел, что рот был постоянно растянут в улыбке, а ее кожа была покрыта таким толстым слоем макияжа, что невозможно было догадаться, как же она выглядит на самом деле. На груди у нее крепилась бирка с именем: «Дебора», а ее глаза были похожи на маленькие влажные беспокойные камушки, которые невозможно ничем прикрыть. Я представила себе, что она оставившая сцену балерина, которая любит кошек и никогда не залезает пальцем в банку с вареньем. И кто знает? Наверняка у нее, как и у Люси Брикстон, есть щетка для волос фирмы «Мейсон и Пеарсон».
Словом, Дебора повосхищалась моим платьем, заманила меня в магазин и повела по нему, бросаясь, как хищная птица, к тем туфлям, которые, по ее мнению, должны были мне непременно понравиться. Я чувствовала себя каким-то жуликом, как если бы я откровенно была человеком второго сорта, который для маскировки пытается купить аксессуары человека первого сорта и притвориться тем, у кого есть и вкус, и деньги, и стиль. А такие вещи не покупаются. Все знают, что туфли не могут изменить человека. Вы не станете увереннее идти по жизни только оттого, что на вас роскошные туфли. И Дебора тоже, наверное, это понимала, но по долгу службы была обязана притворяться, что верно обратное.
Все равно попытаться стоило. Я остановила свой выбор на паре туфель из отдела распродаж. Туфли были мне немного великоваты, но стоили вдвое дешевле остальных. При этом они были серебряного цвета, с тоненькими перекрещивающимися полосками сверху. Я сразу их надела и пошла в них по Бурк-стрит, прислушиваясь к тому, как они цокают по тротуару. Мои пальцы выглядывали из туфелек очень даже симпатично.
Солнечный свет заливал все вокруг, а так как утренняя лихорадка уже отбушевала, улицы сразу как-то мгновенно опустели, притихли, будто город перевел дыхание и предался неге. Те немногочисленные прохожие, которые все-таки остались на улице, либо сидели, держа сумки на коленях и подставляя лица солнечным лучам, либо в раздумье стояли у витрин, либо ждали трамвая на остановке, сжимая в руках свернутые в трубочку газеты. Мне хотелось присесть где-нибудь на ступеньки, и сидеть там, и лакомиться виноградом, и ни о чем не беспокоиться. И чтобы мне не надо было ехать по делам. Честно говоря, мне ужасно хотелось лечь и закрыть глаза, но я не мота себе этого позволить. Я даже и не присела, поскольку сознание мое было отягощено по меньшей мере десятью разными мыслями, и с моей стороны было бы большим притворством просто сидеть и бить баклуши в стиле «тру-ля-ля» и все такое прочее. Кроме того, эти десять или около того мыслей создавали во мне страшную суматоху, они лезли друг на друга, как свора диких собак, пытающихся вырваться из дома через заднюю дверь. Я не могла отличить одну от другой и понимала, что самое лучшее — это поскорее добраться до «Сирил джуэл хаус» и начать эти мысли сортировать.
