Явное достижение постперестроечной демократии — это полная и окончательная победа над отсутствием свободных мест в гостиницах. Если, к примеру, за десять баксов номеров может и не быть, то за сотню уж всегда пожалуйста. Впрочем, Башурову повезло, безо всяких проблем и проволочек он получил за двадцать долларов в сутки вполне приличный одноместный номер с завтраком. За отдельную плату сразу были предложены и прочие услуги, в том числе сексуальные.
— Спасибо, дорогуша, ни девочек, ни мальчиков я с утра не употребляю. — Башуров любезно улыбнулся миловидной, ухоженной администраторше с профессионально цепким взглядом густо накрашенных глаз и, подхватив чемодан, во время оформления крепко зажатый между колен, неспешно двинулся к лифту.
Номер был очень даже ничего, чистенько, занавесочки на окнах, ванна без ржавых разводов. С наслаждением приняв горячий душ, Борзый подправил грим, надел свежую рубашку и, вытащив из чемодана потертый кожаный дипломат с хитрым номерным замком, двинулся по ковролину коридоров в глубь гостиничных недр.
В буфете он съел причитающийся завтрак — яичница с беконом, овощной салат в тарталетках, кофе, тосты с сыром и круассан, — довольно жмурясь, аккуратно промокнул салфеткой фальшивые усы и, поправив галстук, направился в камеру хранения.
— У меня большая просьба к вам, — Виктор Павлович бережно протянул красномордому мужику в униформе дипломат, — это должно храниться только вот таким образом, в горизонтальном положении. Иначе формалин растечется. — Заметив недоумевающий взгляд, он снисходительно улыбнулся: — Образцы препарированных кишечнополостных, везу на конференцию, — и с готовностью протянул руку к замку: — Вам, наверное, интересно посмотреть?
— Не надо. — Задвинув дипломат подальше, мужик глянул на Башурова сочувственно, быстро обменял протянутые деньги на жетон и покрутил вслед киллеру пальцем у виска: — Склифософский, блин…
«Склифософский, говоришь?» Вернувшись в номер, Виктор Павлович достал из чемодана надорванную пачку стодолларовых купюр, оделся и, заперев апартаменты, отправился на улицу. Опять лил сильный дождь, в водосточных трубах клокотали пенящиеся потоки, ураганами брызг проносились мимо машины, улицы были пустынны — мало кто из прохожих отваживался покинуть укрытие. Борзый отважился, надвинув поглубже шляпу, он вышел на дорогу и принялся голосовать.
Почти сразу возле него притормозил одиннадцатый «жигуленок» с «черным» номером, за рулем сидел древний дедок в какой-то жуткой болоньевой куртке; даже не спросив, куда ехать, он покладисто махнул рукой: сидай.
— На Энергетиков. — Башурову с третьего раза наконец-таки удалось захлопнуть дверь, умирающий двигатель надрывно взревел, и машина, звякнув крестовиной, тронулась с места.
Ни щетки, ни отопитель у дедка не функционировали, и, глядя, как он, не снижая скорости, елозит тряпкой по запотевшему стеклу, ликвидатор поежился:
— У тебя, отец, как в танке, не видно ни хрена.
— Так я, милай, и есть танкист, — дед широко улыбнулся, собрав лицо в глубокие морщины, зубов у него почти не было, — гвардии лейтенант. Горел два раза, а победу в Кенигсберге встречал, в госпитале. Э-эх, рази ж думал когда… — Дедок вдруг с ненавистью погрозил кому-то сухоньким кулачишком. — Разворовали страну, демократы, етить их налево! Вот заработаю денег на похороны да и пойду на таран, — одной сволочью меньше ездить будет!
— Да, суров ты, батя. — Башуров надолго задумался, и всю оставшуюся дорогу ехали молча.
Уже у авторынка, прощаясь, Виктор Павлович протянул бывшему танкисту сотню баксов:
— Ты, отец, погоди с лобовой атакой-то, все равно всю сволочь не протаранишь…
На барыге было тоскливо. То ли рановато Борзый приехал, то ли погода повлияла, но машин было немного, наперсточников не видать, по щелям забились, и даже суровая охрана вместо работы по-тихому жрала в будке «Абсолют».
Башуров не торопясь дважды обошел экспозицию и наконец остановился возле бежевой «девяносто девятой». Как говорится, мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Машина была «нулевой», все вроде как надо — антикоррозия, локеры, сигнализация, даже цифровик японский, — и пристально глянув на хозяина, худощавого парня в джинсовом костюме, киллер поинтересовался:
— Оформлять как будем?
Через полчаса толстый, похожий на бегемота нотариус уже составлял гендоверенность с правом передоверения на имя Дмитрия Пантелеймоновича Рогозина, затем «профессор» под расписку одолжил владельцу транспортного средства денег и, забрав техпаспорт и ключи от машины, помахал всем на прощание тростью.
Город трех революций Башуров успел изрядно подзабыть. Он долго плутал по незнакомым питерским улицам, пока все же не форсировал Неву и не выехал на Староневский. По дороге он остановился у какого-то универсама, набил едой огромную сумку и, вывернув на Суворовский, ушел направо, на Вторую Советскую.
Господи, сколько же лет прошло с тех пор, как он, весело крутя педали, катался здесь на обшарпанном зеленом «Орленке» без тормозов? Двадцать пять? Тридцать? Нет, вечность. Жизнь его изменилась неузнаваемо, а Вторая Советская все такая же — стук трамвайных колес на стыках рельсов, мрачные стены домов да гулкие дворы-колодцы с неизменными котами на переполненных мусорных баках.
«Ладно, довольно сантиментов». Надежно укрытый от посторонних взглядов тонированными стеклами «девяносто девятой», Виктор Павлович аккуратно отклеил фальшивую растительность и, бережно убрав вместе с париком в перчаточный ящик, протер лицо освежающей салфеткой. «Где же ты, профессор, с кем теперь…» Глянув на свое отражение в зеркале заднего вида, он хмыкнул и, захватив сумку с продуктами, вышел из машины.
В подъезде был все тот же полумрак, все тот же резкий запах застарелой мочи, кошек и коммунального жилья, даже надписи на стенах казались теми же, из далеких семидесятых. Вот и дверь, та же, с цифрой 7 на железном почтовом ящике. Виктор Павлович отыскал кнопку против фамилии Башуровых и трижды позвонил.
Сначала было тихо, только где-то под лестницей истошно орал перепутавший времена года влюбленный кот, затем послышались шаркающие шаги, стеклышко «глазка» высветилось, и донесся окающий женский голос:
— Ктой-то там будет?
— Тетя Паша, это я, Виктор, — громко произнес Башуров, и сейчас же за дверью засуетились, запричитали, лязгнул засов, и на пороге возникла приземистая женская фигурка в вязаной коричневой кофте.
— Батюшки, слава тебе Господи, дождались! Заходи, Витенька, заходи. Медсестра у нее сейчас, уколы колет, потерпи чуток. — Тетя Паша, шмыгая сизым, похожим на картофелину носом, повлекла гостя на кухню, скороговоркой выдавая все, что наболело, накипело, накопилось за эти собачьи годы. — Э-эх, всю жизню ведь в говне прожили, видать, и сдохнуть по-хорошему Господь не приведет. Ох, Витенька, да за что ж божьей твари мука такая дадена? Чем же это Бога прогневить надо было, чтоб он так-то осерчал? Одна оболочка ведь от
Ксюши осталась, а внутри, дохтур говорит, уж сгнило все давно… Удивляется все, как жива еще… — Тетя Паша смахнула слезинку с покрасневших глаз и начала выкладывать на стол продукты из сумки. — Да ты садись, голубь, садись, хочешь чайку? Али покрепше чего? Ну а я себе налью чуток. Сил уж нет, вся душа изболелась. Да слава богу, хоть ты вот приехал, а то ведь я тут… — Она вдруг опасливо подняла на Башурова глаза, заговорила, извиняясь: — Ты только, голубь, не серчай. Часы-то ваши аглицкие, ну, что били как серпом по яйцам, в большой комнате, продала я. Через газету, ага. Маклер приезжал, кучерявый весь, видать из жидов. Нажился, конечно, пархатый, так ведь лекарства надо? И медсестра двадцать рубликов берет зараз, а у меня пенсия, сам знаешь, голубь, колхозная, не разгуляешься.
