Но он же «клевый», говорят они, он такой глубокий; люди тянутся к нему, и в этом отношении, как и во всех остальных, он сын своей матери. По мнению наставника в колледже, в нем «нет задатков ученого», но «у него чудесный эмоциональный ум». Услышав эту фразу, я заскрипел зубами. «Эмоциональный ум» — идеальный оксиморон![7]
— Как они проверяют эмоциональный ум? Какую квалификацию он дает? — спросил я Конни, когда мы ехали домой. — Возможно, это задачка множественного выбора. Тебя помещают в комнату с шестью людьми, и ты должен понять, к кому из них кинуться с объятиями.
— Это означает, что он умеет сочувствовать, — сухо ответила жена. — Это означает, что он думает о чувствах других людей.
Единственная черта, которую Алби унаследовал по моей линии, — тощая фигура и высокий рост, как у моего отца. Но он, видимо, и этим недоволен: ходит вечно ссутулившись, подпрыгивая и размахивая руками. Да, еще курение — это тоже он перенял у моего отца. Принимая во внимание мою точку зрения на сей предмет, он курит тайком, правда не слишком скрываясь, если учесть, сколько зажигалок и упаковок бумаги для самокруток он разбрасывает по дому, если учесть, что его одежда вся пропахла табаком, а на карнизе в его загаженной спальне полно прожженных следов. «Как они сюда попали, Алби? — поинтересовался я. — Ласточки, что ли? Курящие ласточки с пачками из дьюти-фри?», на что он рассмеялся и пинком захлопнул дверь. Да, помимо эмфиземы, рака и сердечного заболевания, которые он, предположительно, выращивает в своей узкой грудной клетке, мой сын страдает от заболевания, требующего по меньшей мере двенадцатичасового сна, и тем не менее он совершенно не способен начать этот сон до двух часов ночи.
Что еще? Он любит футболки с нелепыми V-образными вырезами, из которых постоянно торчит его грудная кость, и у него есть привычка убирать руки в рукава и засовывать их подмышки. Но он категорически отказывается носить пальто, нелепый выпендреж, — можно подумать, пальто носят одни «ботаны» и неклевые или в переохлаждении есть что-то «хипповое». Против чего он восстает? Против тепла? Удобства? «Не обращай внимания, — говорит Конни, когда он выходит из дому в шторм, подставив ветру голую грудь. — Это его не убьет». Но все-таки может убить, а если не убьет его, то убьет от расстройства меня. Возьмите, к примеру, состояние его спальни — комнаты настолько загаженной, что она превратилась в запретную зону типа Чернобыля, огромную чашку Петри с заплесневелыми хлебными корками, пивными банками и немыслимыми носками, и это не просто от лени с его стороны — нет, он немало постарался, чтобы создать ситуацию, которая вызовет максимальное недовольство. Мое недовольство! Не его матери, а мое, мое, так что это больше не спальня, а полномасштабный акт враждебности.
А еще он бормотун, проглатыватель слов. Несмотря на то что последние шесть лет он прожил в благополучной части Беркшира, разговаривает он, растягивая слова, как утомленный кокни, ибо, не дай бог, кто-нибудь подумает, что его отец преуспел в жизни или много работал, не дай бог, кто-нибудь подумает, что он живет в достатке, комфорте и любви и любят его в равной степени оба родителя, хоть он и требует внимания только одного из них.
Короче говоря, мой сын делает из меня отчима.
В прошлом у меня был опыт неразделенной любви, и могу вас заверить, дело это непростое. Но неразделенная любовь единственного отпрыска особенно больно и долго жалит.
27. Хельмут Ньютон
[8]
Но вот наконец поезд отошел от платформы и Алби перенес страшный и правдивый фокус камеры со своих незавязанных шнурков на бетонные стены туннеля под Восточным Лондоном, потому что, сколько бы ты ни делал снимков грязного бетона, их всегда мало.
— Надеюсь, ты сделаешь много снимков Эйфелевой башни, Эгг, — сказал я любящим тоном, чтобы его поддразнить. — Мы с твоей матерью встанем на первом плане и поднимем большие пальцы вверх. Вот так. — Мы продемонстрировали. — Или другой вариант: я раскрою ладонь и вытяну руку, чтобы казалось, будто я держу ее…
— Это не фотография, это отпускные снимки.
Видимо, тенденция нарочно не понимать шуток заразительна. Конни подмигнула мне и пожала под столом мое колено.
Сыну вскоре предстояло изучать фотографию на трехгодичных курсах, которые мы оплачивали, и хотя жена, разбиравшаяся в подобных делах, настаивала, что у него есть талант и свое «видение», я все равно тревожился и каждодневно боролся с этой тревогой. В какой-то момент он намеревался изучать театр — театр! — но мне удалось пресечь это в корне, теперь же настал черед фотографии, последнего увлечения из длинной цепи временных пристрастий: «уличное искусство», катание на скейтборде, работа диджеем, игра на барабанах, позабытые обломки которых захламляли подвал, чердак и гараж вместе с оптимистичным набором химика, который я купил, а он отшвырнул в сторону, обнадеживающим микроскопом, так и оставшимся в невскрытой упаковке, и пыльной коробкой, предлагавшей «Вырастить свои собственные кристаллы!».
Но отрицать его энтузиазм было невозможно. Вы бы видели Алби с камерой, как он извивался длинным телом, принимая форму вопросительного знака, словно играл роль фотографа. Иногда он делал кадры, вытянув руку с камерой и непрерывно нажимая «пуск» — этот стиль, кажется, называется гангстерским, — иногда становился на цыпочки и выгибал спину, как тореадор. В первое время я совершал ошибку, замирая и улыбаясь при виде камеры, но вскоре понял, что он ни за что не щелкнет затвором, пока я не выйду из кадра. В действительности из тысяч снимков, многие из которых были сделанные с любовью портреты матери — ее глаза, улыбка, — а также его обычный репертуар из мокрых картонных коробок, сбитых машинами барсуков и т. д., не было ни одной моей фотографии. Во всяком случае, лица — всего лишь крупный план тыльной стороны моей ладони, черно-белый контрастный снимок, вошедший в учебный проект, названный, как оказалось позже, «Утиль/Распад».
Страсть Алби к фотографии способствовала напряженности атмосферы и по другой причине. У меня в кабинете стоял принтер, цветная модель по последнему слову техники, чьи основные характеристики включали моментальную скорость и шокирующую стоимость обслуживания. Ничего удивительного, что я был более чем раздосадован, когда однажды, вернувшись с работы, услышал, что мой принтер работает на полную катушку. В раздражении я взял посмотреть верхний оттиск из внушительной стопки снимков 8×10. Это оказалась контрастная, скрупулезно детализированная черно-белая фотография какого-то темного мха, и только когда я присмотрелся внимательно, до меня дошло, что на самом деле это снимок обнаженной женской фигуры, сделанной, так сказать, в профиль. Я уронил его, потом осторожно взглянул на следующий. В размытых черно-белых тонах он мог бы сойти за какую-нибудь снежную горную цепь, если бы не бледный пупырчатый сосок, венчающий вершину. Тем временем из аппарата с шумом вылезала третья фотография, и, судя по началу, это появлялись ягодицы.
