— Ты раньше когда-нибудь это делала? — спросил меня после двух часов петтинга обнаженный Джулиан, прижимаясь ко мне всем своим карамельного цвета телом.
— Технически можно сказать, что да. Но на самом деле ничего не получилось. А ты?
— Боюсь, что нет, даже технически, — сказал он, пытаясь скоординировать свои движения так, чтобы, не выпуская основания презерватива, одновременно найти нужное место.
— Ох, нет… — вырвалось у меня, когда я взглянула на его наручные часы. — Уже полночь.
— Ну и что?
— Я должна уже быть дома.
— Ты что, хочешь уйти? — отстраняясь, спросил он разочарованно и как всегда вежливо.
— Нет-нет, — воскликнула я, беря инициативу в свои руки.
— Тебе пора.
— Тс-с-с, — шепнула я, целуя его в рахат-лукумовые губы.
— Что ты скажешь Ларри?
— Скажу ему правду.
— Не может быть.
— Скажу. Скажу ему чистую истинную правду.
— Что именно?
— Скажу, — слукавила я, — что гуляла по лесу и собирала цветы.
Ощущая головокружение и что-то вроде липкого клея в промежности, я появилась перед домом Ларри и Джуди на три часа позже положенного срока. Стараясь не ступать на покрытую снегом гравиевую дорожку, чтобы не выдать себя хрустом под ногами, я пересекла газон и тихо подкралась к гаражу, где незадолго до этого рождественские фазаны пролили на пол свою жертвенную кровь. Потом двинулась дальше, к веранде с дверями, ведущими в гостиную. Медленно-медленно повернув дверную ручку, я приоткрыла дверь: щелчок замка должны были заглушить плотные занавески гостиной. Тихо-тихо я проскользнула в щель между занавесками и увидела, что Ларри сидит в пижаме, халате и тапочках и ждет меня. В комнате царил полумрак. Из стереоколонок доносилась нечто медленное, кажется, это была песня в стиле Карли Саймона.
— Представляю, что ты там вытворяла, — сказал Ларри.
Когда он шагнул ко мне, я попятилась, а он тут же оказался между мной и дверью, в которую я только что вошла. Его совиное лицо, обычно белое, как воск, стало красным, как будто он сильно переборщил с портвейном.
— Пока я принимаю тебя в своем доме, я несу за тебя ответственность и не позволю тебе вести себя, как какая-нибудь развратная шлюшка, — проговорил он со странным удовольствием.
— Я не хочу с тобой об этом говорить, — возразила я, стараясь говорить твердым голосом, хотя меня всю трясло и я чувствовала, как стук сердца отдается у меня во всем теле от макушки до самых пят.
— Я тебе здесь вместо родителей, я не собираюсь посылать тебя домой, к отцу, беременной, — прошипел он.
— Думаешь, я тебе позволю со мной так разговаривать? Ты совсем с ума сошел. Так даже мой отец со мной не разговаривает.
— Что тебе нужно, потаскуха языкатая, — крикнул он и бросился на меня, — так это хорошая трепка!
Но я на месте не стояла, а взлетела наверх по лестнице и заперла дверь своей комнаты, так что он меня не поймал. Я была в безопасности. Но в ловушке, даже если бы я могла вылезти из окна второго этажа, двойные укрепленные рамы приоткрывались всего на несколько дюймов. Я слышала, как Ларри звонит из холла по своему старомодному телефону с вращающимся диском. Он набирал ужасно длинные номера, и я поняла, что из-за разницы во времени его звонок раздастся в доме моих родителей во вполне приемлемое время. Он застанет их на веранде за домом, где они едят сандвичи с остатками ветчины и слушают по радио праздничные передачи.
— …нимфомания, — услышала я часть разговора Ларри с мамой (еще одно слово, которого я бы не знала, если бы не Джеффри Смизерст). — Недопустимое поведение… Возможно, потребуется помощь специалиста.
Но всерьез волноваться я начала, когда услышала:
— А еще у Джудит деньги из сумочки пропали.
Вот так внезапно закончилось мое большое приключение на Родине Предков, хоть я и получила в качестве утешительного приза разрешение на прощальный обед с Джулианом, прошедший, само собой, под надзором заинтересованных лиц. И уже после этого, лилейно-бледная от любовной тоски, я вышла из салона самолета на умопомрачительный солнцепек и невыносимый летний зной жаркого австралийского января, от которого успела немного отвыкнуть. Мама и папа отвели меня к психологу, который объявил меня вполне нормальной, но все равно выражение недоверия далеко не сразу исчезло с лиц моих родителей, которые продолжали смотреть на меня с любовью, тревогой и подозрением.
— Что же все-таки случилось? — не раз спрашивала меня мама за дни и недели, которые я провела в своей комнате с задернутыми занавесками, где чахла и увядала, как цветок без воды.
«Все», — хотелось мне ответить. Но ведь на самом деле ничего не случилось. Отпечатков пальцев не было. Свидетелей тоже. Даже трусики с отделкой из незабудок выглядели совсем невинно.
— На самом деле он тебя любит, доченька, он же твой крестный, — сказала мне мама.
— Никакой он мне больше не крестный, — возразила я резким тоном.
Мне никак не удавалось найти ответ на вопрос, что такого нашли в нем мои родители? Почему они подружились? Я сняла розовато-поросячьего цвета альбом с верхней полки шкафа, стоявшего в родительской спальне, и на третьей-четвертой странице фотолетописи моей жизни нашла интересующие меня снимки. Вот моя фотография с маленьким круглым личиком над расстегнутым воротом распашонки. Вот фотография моего украшенного глазурью крестильного пирога в форме детской коляски. А вот несколько фото родителей, иногда снятых поодиночке, но чаще всего рядом в костюмах, выдержанных в пурпурно-фиолетовой гамме. А вот Ларри положил мне ладони на плечи с таким видом, будто только что произнес торжественную клятву не дать мне сойти с пути истинного. Мне даже захотелось вырвать себя из его рук, такую маленькую и беззащитную. Смогу ли я когда-нибудь простить родителей за то, что они не только пригласили этого подлого человека на мои крестины, но и кинули меня прямо ему в лапы?
На самом деле я только недавно простила их по-настоящему. И за это надо благодарить мамино увлечение коллажами. С ножницами в руках она взялась за мои детские фотографии, а потом подарила мне на день рождения их обновленное собрание. Может быть, это новая аранжировка заставила меня посмотреть на фотографии моих крестин по-другому. А может, просто прошло время, которое, как известно, лечит.
Как бы там ни было, теперь эти фотографии вызывали у меня только любопытство. «Какое из преступлений, свершенных моими родителями в день моих крестин, следует считать наиболее непростительным? — думала я. — То, что они выбрали Ларри Требилкока на роль моего крестного, или то, что они нарядились по этому случаю именно в такие костюмы?»
Возможно, пришло мне в голову, каждая из этих ошибок объяснима только с учетом другой. Ведь если ты можешь позволить себе явиться на крестины собственной дочурки в приталенном пурпурном пиджаке и психоделическом черно-бордовом галстуке, да еще отрастив бороду, но при этом сбрив усы, каковое сочетание известно как стиль эмиш[7]или а-ля Авраам Линкольн, нет сомнений в том, что и друзей ты себе выберешь сомнительных.
