Я помнила об этом так же, как любой человек помнит о солнце, луне и рассыпанных по небу звездах. Казалось, мир устремляется ко мне навстречу – сверкающий и прекрасный. Взглянув на Томаса, я еще больше уверилась в своем предназначении. У меня был союзник. Истинный и несгибаемый.
Поглаживая волнистые, густые, как у отца, волосы, Томас вышагивал по веранде.
– Хочу стать священником, – сказал он. – Мне осталось меньше года до поступления в Йель вслед за Джоном, а со мной обращаются как с несмышленышем. Отец считает, я не ведаю, чего хочу, но на самом деле я знаю!
– А он разрешит тебе изучать богословие?
– Вчера вечером я просил его благословения, но он отказал. Я сказал: «Тебя не волнует, что я собираюсь откликнуться на призыв Бога?» И знаешь, что он ответил? «Покуда Бог не сообщит мне о твоем призыве, будешь изучать право».
Томас плюхнулся в кресло, а я подошла и опустилась перед ним на колени, прижалась щекой к тыльной стороне его ладони.
– Я бы все сделала, чтобы помочь тебе.
* * *
Солнце опускалось все ниже, а Хетти так и не появлялась. Не в силах больше совладать с тревогой, я притаилась у окна кухонного корпуса, где после вечерней трапезы собирались рабыни.
Кухонный корпус служил им убежищем. Здесь они сочиняли небылицы, сплетничали и делились секретами. Время от времени рабыни затягивали песню, она плыла через двор, просачивалась в дом. Мне особенно нравилась одна, которая со временем становилась все более буйной.
Пусть, хлеб преломив,
Придет к нам Иисус.
И ноги устали.
Придет к нам Иисус.
Болит поясница.
Придет к нам Иисус.
Вот выпали зубы.
Придет к нам Иисус.
Тащусь еле-еле.
Придет к нам Иисус.
Иногда в кухне раздавались взрывы смеха, радуя мать.
– Наши рабы счастливы, – самодовольно говорила она.
Ей не приходило в голову, что веселятся они не потому, что довольны, а из желания выжить.
Однако в тот вечер кухонный корпус был окутан сумраком. Из окна тянуло жаром, от печи – дымом, и мое лицо освещалось отблесками огня. Я заметила Тетку, Бину, Синди, Марию, Фиби и Люси в ситцевых платьях, все молчали, слышался лишь звон чугунных кастрюль и сковородок.
Наконец до меня долетел голос Бины:
– Говоришь, она не ела весь день?
– Ни крошки, – ответила Тетка.
– Я бы тоже не смогла есть, если бы на меня накинули удавку, – сказала Фиби.
Я похолодела. «Накинули удавку? На кого? Не на Хетти же?»
– А о чем она думала, когда воровала? – Это был голос Синди. – Что говорит в свое оправдание?
Вновь послышался голос Тетки:
– Ничего. С ней там Подарочек, она болтает за двоих.
– Бедная Шарлотта, – сказала Бина.
«Шарлотта! На нее накинули удавку. Что это значит?» В памяти всплыло мелодичное причитание Розетты. Я видела, как ей связывали руки, как плеть рассекала спину и на коже распускались и увядали кровавые цветы.
Не помню, как вернулась в дом, только оказалась вдруг в маленькой кухне у запертого буфета, где мама хранила лекарства. Я часто заглядывала в него в поисках снотворного для отца, а потому быстро нашла ключ и достала голубую склянку с жидкой мазью и баночку со сладким душистым чаем. В чай капнула два грана опия.
Пока я укладывала лекарства в корзину, в коридор вошла мать:
– Что, ради всего святого, ты делаешь?
– …А что сделала ты?
– Юная леди, попридержите язык!
Ах так? Почти всю жизнь я держала свой бедный язык за зубами.
– …Что ты сделала? – закричала я.
Плотно сжав губы, она выхватила у меня корзинку.
Меня охватила неведомая ярость, я вырвала корзинку из рук матери и пошла к двери.
– Ты не выйдешь из этого дома! – отрезала она. – Я запрещаю.
Я выбежала через заднюю дверь в тихий сумрак, дрожа от своего же неповиновения. Небо стало синевато-зеленым, из гавани дул упорный ветер.
Вслед за мной, пронзительно вопя, шла мать:
– Я запрещаю тебе!
Ее слова колыхались на ветру, неслись мимо веток дуба, над кирпичной оградой.
Сзади послышался шум, обернувшись, мы увидели в колышущемся сумраке Тетку, Бину, Синди и прочих. Они смотрели на нас с крыльца кухни.
Бледная мать поднялась на ступени.
– Я хочу проведать Шарлотту, – отчеканила я.
Слова легко сорвались с губ, как поток воды. Я поняла, что нервное заикание ушло в небытие, так уже случалось в прошлом, мой дефект постепенно сглаживался, пока однажды я не избавилась от него полностью.
Мать тоже это заметила. Она больше ничего не сказала, и я, не оглядываясь, поспешила к каретному сараю.
Подарочек
Когда стемнело, матушку затрясло. Голова ее свесилась набок, зубы застучали. У Розетты при приступах дергались конечности, матушку, казалось, до костей пробирает холод. Я не знала, что делать, и просто гладила ее по рукам и ногам. Через некоторое время она затихла. Дыхание ее выровнялось, и я сама не заметила, как уснула.
Мне снился сон, и я в нем спала. Дремала под сводом густой зелени, склонившейся надо мной. Мои руки обвивали виноградные лозы, которые вились у лица. Я спала, но в то же время видела себя со стороны, словно была частью проплывающих мимо облаков. Взглянув вниз, я поняла, что зеленый свод вовсе не свод, а наша рама для лоскутных одеял, увитая лозами и листьями. Я спала, наблюдая за собой со стороны, и облака продолжали плыть мимо, и я вновь увидела густую зелень. На этот раз в ней была матушка.
Не знаю, отчего я проснулась. В каморке было тихо и темно.
– Не спишь? – спросила матушка.
Это были ее первые слова с момента, как Томфри связал ее.
– Нет.
– Хорошо. Хочу рассказать тебе историю. Слушаешь, Подарочек?
– Да.
Мои глаза привыкли к темноте, и я увидела, что дверь по-прежнему широко распахнута, а матушка, нахмурившись, лежит рядом со мной.
– Твою бабушку девочкой привезли из Африки, – начала она. – Ей было примерно столько же, сколько тебе сейчас.
У меня забилось сердце. Я обратилась в слух.
– Вскоре после приезда ее разлучили с мамой и папой, и в ту же ночь с неба попадали звезды. Ты думаешь, звезды не падают, но твоя бабушка это видела. – Матушка помедлила, чтобы я могла представить себе, как выглядело небо. – Она говорила, что все ей стало казаться никчемным. Еда напоминала мясо обезьяны. У нее не осталось ничего, кроме небольшого обрывка лоскутного одеяла, сшитого мамой. В Африке ее мать слыла лучшей мастерицей по лоскутным одеялам. Наш народ фон делал аппликации, как и я сейчас. Люди вырезали фигурки рыб, птиц, львов, слонов – всяких местных зверей – и пришивали их на одеяло. Но на том, что привезла с собой твоя бабушка, не было животных, только маленькие трехсторонние фигуры, которые ты зовешь треугольниками. Такие же, как я пришиваю на свои одеяла. Моя матушка называла их крыльями дрозда.
