В полумраке прохладного холла свет из окна, расположенного между маршами лестницы, позолотил мягкие округлости ее грудей. Тончайшая белая ткань лифчика почти не скрывала темных сосков, все еще припухших и твердых, все еще болевших в ожидании медленной, сладкой муки, даруемой мужским ртом.
— Прости, я не знал, что ты не одна.
Хриплый, почти злой голос резко вернул ее к реальности. Маргарет немедленно отшатнулась с покрасневшим от смущения и стыда лицом, поняв, как близка была к… К чему? К тому чтобы воплотить в действительность чувственный миф, живущий в ее снах, попытавшись уговорить Джорджа заняться с ней любовью?
Исполненная отвращения к себе, она быстро повернулась к нему спиной, трясущимися пальцами застегнула халат и, обхватив руками предплечья, вновь обернулась к Джорджу.
— Здесь никого, кроме меня, нет, — слегка задыхаясь, проговорила она. — Зачем ты пришел? Что тебе нужно?
Итак, сон рассеялся без следа и его место заняла суровая реальность, горько усмехнулась она про себя. С чем бы ни пришел к ней Джордж, она понимала, что желание переспать с ней здесь ни при чем.
Боялся ли он того, что она может рассказать людям об их браке? А может быть, причиной было чувство вины, или страх, или простое любопытство?
— Ты одна?
Недоверие, звучащее в его голосе, заставило Маргарет напрячься. Теперь, окончательно проснувшись, она начала понимать, какая картина должна была предстать взору бывшего мужа, когда открылась дверь.
Даже в двадцать один год он тонко чувствовал и понимал женскую психику, что всегда удивляло Маргарет и вызывало в ней чувство благоговения. А если добавить к этому таланту более чем двадцатилетний жизненный опыт, то нет никакого сомнения в том, что Джордж немедленно понял, что она открыла ему дверь в состоянии сильнейшего физического возбуждения. И пусть даже это возбуждение исчезло теперь настолько бесследно, что сама Маргарет едва могла поверить в то, что испытывала его, Джорджа не переубедить.
Или, может быть, она просто не хочет признавать, что двадцать лет спусти ее продолжают мучительно, унизительно волновать одни лишь воспоминания о его любви. И это притом, что она знала: их близость была для мужа не более чем фикцией, и он никогда не был предан ей так, как пытался это представить.
Интересно, как часто, когда она считала, что он охвачен желанием и любовью не меньшими, чем испытывала сама, Джордж внутренне отстранялся от нее, позволяя ей верить, что Маргарет для него единственная в целом свете, в то время как все было совершенно иначе? Этот вопрос непрестанно мучил ее долгие годы, не позволяя доверять собственным оценкам во всем, что касалось мужчин, делая невозможными сексуальные или сколько-нибудь близкие отношения с ними.
Приходило ли ему когда-нибудь в голову, какой вред он причинил ей, как жестоко уязвил? Да и думал ли он вообще об этом? Но она не должна винить Джорджа. Нет, виновата она одна. Она оказалась настолько глупа, что поверила в него… в его любовь, в то время как наверняка существовали какие-нибудь тревожные признаки, выдающие обман.
Возможно, когда Джордж женился на ней, он даже считал, что любит ее. А может быть, понял, что это не так, когда поздно было что-либо менять.
Маргарет приложила руку ко лбу. Голова раскалывалась от тупой, ноющей боли, постепенно распространяющейся на шею и на плечевые мышцы.
Повернувшись, чтобы уйти, она услышала, как Джордж произнес:
— Ты все еше подвержена приступам мигрени. — Голос звучал сдавленно, словно что-то мешало ему говорить, и от этого казался грубым.
У Маргарет тоже судорогой перехватило горло.
— Да, я все еще подвержена им, — ответила она с трудом, вновь поворачиваясь к нему. — Уверена, что ты пришел не для того, чтобы говорить о моей мигрени, Джордж. Что тебе нужно? Мы оба знаем, что это вряд ли касается моей скромной особы.
Она в ужасе замерла, услышав предательскую горечь, прозвучавшую в голосе. Что она творит? Неужели хочет, чтобы он узнал, какой болью до сих пор отзывается в ней прошлое?
Джордж издал короткий странный звук — то ли изумления, то ли возмущения. Ей хотелось посмотреть ему прямо в глаза и сказать, что ему нечего делать здесь, в ее доме… Но не хватило смелости, так как Маргарет знала: стоит ей сейчас поднять взгляд, и…
— Я пришел поговорить с тобой об Оливии.
Вот теперь она посмотрела ему в глаза — изумленно и испуганно. Сердце быстро забилось, ее обуяла паника.
Он знает. Несомненно, знает. Он мог догадаться или выяснить… Но каким образом? Когда они расстались, Маргарет и сама не подозревала, что беременна. Пусть даже он догадался, какое это имеет значение теперь, столько лет спустя? Оливия — мой ребенок, мой и только мой, лихорадочно твердила она себе. И если этот человек считает, что может вот так просто прийти, чтобы…
— Да, об Оливии. Твоей дочери… Нашей дочери…
Все оказалось даже хуже, чем она могла предположить.
Маргарет потеряла дар речи. Тошнота, зародившаяся в желудке, распространилась по всему телу, заставив несчастную женщину затрястись в буквальном смысле слова.
— Маргарет.
Он шагнул к ней. И, инстинктивно отшатнувшись, она почти выкрикнула голосом, срывающимся от ужаса:
— Нет, нет! Только не это! Пожалуйста… — Последнее слово Маргарет уже простонала упавшим от бессилия голосом.
Ее лицо побледнело, на нем появилось затравленное выражение. Старая боль вновь заняла привычное место и жгла немилосердно. А затем Маргарет увидела его потрясенное лицо и внезапно поняла, что натворила. Она ведь почти сорокалетняя женщина. Ей совершенно ни к чему вести себя как истеричная девица. В конце концов, какой ущерб может нанести Джордж ее отношениям с дочерью теперь? Оливия не ребенок, которого можно отнять у нее. Она взрослая девушка.
Джордж у нее за спиной продолжал говорить. Его голос прозвучал настойчиво, почти отчаянно, когда он спросил:
— Скажи мне, Маргарет. Она — моя дочь? Я должен это знать наверняка.
4
Маргарет сделала один глубокий вдох, затем другой. Какой смысл лгать или увиливать от ответа? Всю сознательную жизнь она гордилась своей честностью.
— В биологическом смысле — да, она твоя дочь, — сухо признала Маргарет. — Но во всех других отношениях — нет, это мой ребенок и только мой. Ты даже не знал, что она была зачата, тебя это не интересовало.
Она замолчала, злясь на себя за то, что так легко позволила своим чувствам вырваться наружу.
— Я вовсе не собираюсь отнимать ее у тебя, Маргарет.
Спокойный тон Джорджа лишь подтвердил то, что Маргарет уже поняла: она обнаружила перед ним свой безумный страх потерять дочь.
— Совсем другое привело меня сюда. Одному Богу известно, как мне не хочется говорить это, но я был бы почти рад, если бы оказалось, что Оливия не моя дочь.
