1
Через несколько часов Эндерби сидел под величественным потолком, смущенный едой, выпивкой, неискренними похвалами. Не самая отборная сигара тряслась в его пальцах, которые, как он теперь видел, надо было не полениться почистить пемзой. Сонным зимним днем ему не удалось зафиксировать многих слов оратора, сэра Джорджа Гудбая. За столом напротив и по обе стороны от него с потолка свисали на сигаретном дыму двадцать с гаком коллег-писателей, лица которых мельтешили перед глазами Эндерби двумя рядами просыхающих миниатюр. Выступала с поднятой лапой какая-то конная статуя с весьма солидным животом, символизирующая одновременно Время и Лондон. Хотелось поковырять в носу. Из всего им в тот день уже выпитого коктейль «Кровь висельника» быстро перемешался глубоко в кишках, как в шейкере, потом выстрелил своим вкусом в рот на пробу. Подавали фальшивую черепаху в масле с очень свежими рогаликами и кусочками масла в виде розетки. Из жареной утки Эндерби достался самый что ни на есть жирный кусок с горошком, соте из картошки, кислым апельсиновым соком, густой тепловатой подливкой. Клюквенный пирог, сырые пирожные с искусственными, туго сбитыми сливками. Сыр.
Улыбнись, скажи: чи-и-из. Эндерби через плечо улыбнулся какой-то женщине, которая улыбалась ему. Ваша поэзия меня искрение восхищает, но видеть вас во плоти — откровение. Еще бы, черт возьми. Перррррп.
— Откровение, — говорил сэр Джордж, — чистейшей красоты. Волшебная сила поэзии преобразует сор повседневной трудовой жизни в сущее золото. — Сэр Джордж Гудбай был древним мужчиной, видимые детали которого в основном представляли собой жеваные клочки хорошо загоревшей кожи. Он основал фирму, носившую его имя. Фирма разбогатела главным образом на продаже непристойных книжек, с которыми другие издательства слишком боялись иметь дело. Возведенный Рамсеем Макдональдом[27]в рыцари за вклад в дело массовой грамотности, сэр Джордж всегда желал служить литературе иным способом, кроме торговли ею: с юных лет жаждал стать умиравшим с голоду поэтом, признанным лишь после смерти. Писал и писал стихи, умиравшие с голоду, когда судьба давно уже обрекла его зарабатывать деньги, с помощью которых он шантажом заставил несчастную мелкую фирмочку публиковать их под угрозой цепного бойкота всех ее прочих изданий. Расходы оплатил полностью — печать, тираж, распространение, — но репутация фирмы погибла. Вот томики виршей сэра Джорджа, наиболее памятные дурнотой: «Рифмованные байки курильщика трубки», «Сон о веселой Англии», «Розовые лепестки памяти», «Песни оптимиста». Он был, конечно, не в силах заставить людей покупать или даже читать омерзительное собрание, но раз в год, присуждая медаль и чек одному из своих скромно им признаваемых братьев-певцов, жирно умащал свою речь комьями собственных произведений, доводя аудиторию до тошнотворного изумления.
— Гиганты моей юности, — говорил сэр Джордж, — Добсон, Уотсон, сэр Эдвард Арнолд, мистик; революционер Бриджес; Колверли, чтоб посмеяться; Барри Пейн, чтобы глубоко вздохнуть. — Эндерби втуне затянулся сигарой, безвкусно ее прикусил. Снова образ из детства: учительница в начальной школе рассказывает про душу и про растлевающее воздействие на нее греха. Мелом на доске нарисовала что-то большое белое вроде сыра (душа), потом, послюнив палец, наставила на ней пятен, как на далматинце (грехи). Эндерби почему-то всегда удавалось почувствовать вкус той самой меловой души — сырая картошка в остром уксусе, — и сейчас он его сильно чувствовал. — Душа, — кстати провозгласил сэр Джордж, — чистое поле, где бродит поэт; море, где он правит парусной ладьей рифм; возлюбленная, которую он воспевает. Душа, воскресный предмет проповедника, — повседневный хлеб поэта. — Повседневная сырая картошка. Эндерби чувствовал поднимавшийся борборыгм.
Брррфффп.
— Приведу вам в пример, — заморгал сэр Джордж, — один свой сонет на подходящую к случаю тему. — И прочитал высоким придушенным голосом на одной камертонной ноте стих в четырнадцать строк, но решительно не сонет. В нем присутствовали зеленеющие луга и лучистое солнце, а также — почему-то — земля, расцветшая розами. Эндерби, поглощенный необходимостью подавления телесных звуков, слышал только фрагменты исключительно плохих стихов, одобрительно кивал в знак признания, что, на его взгляд, сэр Джордж отлично выбрал иллюстративный пример очень дурной поэзии. При гнусном трубном скрежете последней строчки почуял приближение особенно громкого звука, прикрыв его смешком:
— Ха-ха — (перррпф) — ха.
Сэр Джордж был не столько раздражен, сколько озадачен. Пять секунд таращился на Эндерби сверху вниз, потом, трясясь, просмотрел свою рукопись, словно боялся, как бы туда тайком не проникло что-нибудь скатологическое. Удостоверившись, насупился на Эндерби, тряся лоскутами кожи, потом сделал вдох для резюме. Открыл рот, и Эндерби с предательской своевременностью выпустил газы:
— Брррбрррпкрррк.
Шем Макнамара заметил:
— Никогда я не слышал более краткой и хорошей критики. — У него было грозовое ирландское лицо с двойным подбородком, хохлатые волосы и черная рубашка (экономия на стирке). Эндерби плохо смотрелся в своем повседневном поэтическом наряде, но этот мужчина представлял собой крепкого бродягу, спавшего в сарае, ободранного о кустарник. Усталые белые лица прочих гостей, — которые Эндерби видел, но смутно, — расплывались в усмешках. Сам сэр Джордж как бы внезапно устал. Слабо улыбнулся, нахмурился, в какой-то молчаливой радости открыл рот, нахмурился, сглотнул и non sequitur[28]сказал:
— Именно поэтому я с радостью вручаю нашему присутствующему здесь коллеге, певчей птице, э-э-э, Эндерби, золотую медаль Гудбая. — Эндерби поднялся под аплодисменты, достаточно громкие, чтоб заглушить три трескучие взрыва в кишках. — И чек, — продолжал сэр Джордж с тоской по поэтической бедности, — очень-очень маленький, но, надеюсь, способный на месяц-другой ослабить тиски. — Эндерби принял трофеи, обменялся рукопожатиями, притворными улыбками, потом снова сел.
