— Какая могила? — спросил Джон.
За обедом нельзя зевать. Джон хотел произвести хорошее впечатление, потому что мистер Трэйлл наверняка будет обо всем писать отцу.
Гвендолин рассмеялась, отец бросил на нее строгий взгляд. Могила Генри Филдинга. Джон ответил, что не знает такого и что вообще мало знает о Португалии.
Слова, слетавшие с уст окружающих, напоминали по звуку треск и шипение. Люди здесь, в Лиссабоне, говорили так, будто боялись, что, если они сейчас же не выплюнут слова, они обожгут себе губы, и оттого им приходилось все время дуть себе на лицо, то поджимая нижнюю губу, то немного ее выпячивая. Вдобавок они все время отчаянно размахивали руками. Когда Джон сбился с пути и неожиданно для себя вышел к акведуку у парка Педру д'Алькантара, он решил спросить у кого-нибудь, как ему дальше идти. Вместо того чтобы просто показать направление, в котором ему нужно двигаться и которого он спокойно мог бы придерживаться до самого дома Трэйллов, все, кого он ни спрашивал, принимались бешено жестикулировать. В результате он почему-то оказался у стен монастыря Сердца Христова. Что с них возьмешь, они же католики. Но с этим еще как-то можно было смириться. Гораздо возмутительнее было то, что они, видя растерянность Джона, потешались над его жалким видом, который совершенно не соответствовал представлениям о могучей английской державе. После обеда чета Трэйллов отправилась отдыхать. Джон остался наедине с Гвендолин. Она снова завела разговор о Филдинге.
— Как можно не знать Филдинга? — удивлялась она, морща веснушчатый носик. Ее белая шея вся покраснела. — Это же великий английский поэт! — Негодование буквально распирало ее. Она напоминала воздушный шар, наполненный горячим воздухом. Того и гляди, сейчас улетит, если ее не удержать.
— Я знаю великих английских мореплавателей, — ответил Джон.
О Джеймсе Куке Гвендолин ничего не слышала. Она смеялась, он все время видел ее белые зубы, и платье ее непрерывно шуршало, потому что она постоянно находилась в движении. Джон узнал, что Филдинг страдал подагрой. «Как бы мне ее заставить замолчать, — думал он, — но только так, чтобы она не ушла!» Он принялся составлять вопрос, но его все время что-то отвлекало, потому что Гвендолин болтала без остановки. Он готов был слушать ее сколько угодно, только бы она сделала хотя бы одну-единственную паузу. Она заговорила о Томе Джоне. Вероятно, очередная могила.
— Пойдем туда! — воскликнул он и схватил ее за руки.
С его стороны это было ошибкой. Надо было все лучше продумать. Если уж взял барышню за руки, то не следует говорить о том, что нужно куда-то идти, а следует по всем законам логики ее поцеловать. Но если бы он знал, как к этому подступиться. В следующий раз нужно спланировать все как следует. Он выпустил ее. Гвендолин тут же удалилась, бросив на ходу какую-то фразу, которая, видимо, не рассчитана была на понимание. Джон сделал для себя вывод: он слишком долго размышлял. Это то самое вредное «эхо», о котором говорил доктор Орм: он слишком долго вслушивался в отзвуки произнесенных чужих слов и тех, что собирался сказать сам. Кто по сто раз обдумывает свои формулировки, тому ни одной женщины не уломать.
К вечеру семейство Трэйллов отправилось на прогулку по узким сумеречным переулкам, заполненным перезвоном колоколов. Они поднялись на один из холмов, склоны которого были все застроены. Здесь, на открытом пространстве, эти незатейливые дома без всяких украшений выглядели как белые циферблаты новеньких часов — яркие пятна на фоне блекло-красной природы, растерявшей где-то всю свою зелень. Мистер Трэйлл рассказал о землетрясении, которое случилось здесь много лет тому назад. Гвендолин ушла вперед, и движения ее были исполнены необыкновенного изящества. Тело Джона, никак не считаясь с ним, своевольно отзывалось на все эти движения.
Но время было безвозвратно упущено, другого случая уже, наверное, не представится. Как это говорил отец: «Думать — это хорошо. Но не слишком долго, иначе предложение получит кто-нибудь другой». У того, кто отстает на целый круг, настоящее сжимается, превращаясь в тонкую линию, наподобие той, что отделяет сушу от моря. Быть может, ему стоит попытаться ловить нужные мгновения так же, как он ловил мяч: если вовремя сосредоточить взгляд на одной точке, то, едва настанет этот самый нужный момент, он поймает его, никуда тот не денется. Это вопрос тренировки!
— Скоро в Лиссабоне будут отмечать праздник Святого Марка, — рассказывал дальше мистер Трэйлл. — В этот день к священному алтарю приводят быка и кладут ему на голову, между рогами, Библию. Если он начинает брыкаться, значит, городу предстоят тяжелые времена. Если он стоит смирно, значит, все будет хорошо, и тогда его забивают.
Нельзя сказать, что Гвендолин держала себя совсем неприступно. По временам она все-таки бросала на него взгляды. Джон чувствовал: несмотря на всю ее нетерпеливость, которую она почему-то себе усвоила, ей присуще какое-то особое, чисто женское терпение, которого Джон пока еще не понимал. Если бы он был настоящим моряком и к тому же еще храбрецом, Гвендолин наверняка уделила бы ему гораздо больше времени и внимания. Как будто в подтверждение этой его мысли со стороны Фоз-да-Теху грянул салют: палили пушки на стареньком трехпалубнике, им вторила береговая батарея. Гвендолин и море: пока это никак у него не совмещалось. Оно и понятно. Ведь известно, если пытаться сидеть на двух стульях, рискуешь приземлиться на мягкое место. Значит, сначала он станет офицером, потом пойдет защищать Англию, а потом уже познает женщину! Надо сначала победить Бонапарта, тогда и успеется, времени будет достаточно. Гвендолин дождется его и все покажет. А до того не имеет смысла проявлять свое отношение. К тому же корабль отправляется через два дня.
— Ладно, — сказала неожиданно Гвендолин после ужина. — Пойдем на могилу поэта!
Неторопливость, с какой она приняла это решение, и ее упорство напоминали то, как Джон решал математические задачи.
Могила Филдинга вся заросла крапивой, как и могилы всех других людей, которые чего-то добились в жизни. То, что в этом нет ничего необычного, Джон давно уже знал от пастуха из Спилсби.
Он решительно посмотрел на Гвендолин. Он готов был доказать, что может сделать это спокойно и свободно, не заикаясь и не краснея. Неожиданно он увидел, как его руки легли ей на затылок, и мягкий локон оказался у самого его носа. Судя по всему, у него опять куда-то потерялись отдельные фрагменты совершаемого действия. Гвендолин сделала испуганные глаза и выставила вперед руки, которые упирались теперь ему в грудь. Что-то опять тут сбилось. Он несколько запутался. Подумав, он решил, что вот настал тот самый момент, когда уместно будет задать вопрос, который он уже давно и тщательно отработал:
— Согласна ли ты, чтобы я тебя познал?
— Нет! — сказала Гвендолин и выскользнула из его объятий.
Стало быть, он ошибся. Джон с облегчением вздохнул. Он задал свой вопрос. И получил на него отрицательный ответ. Замечательно. Он воспринял отказ как сигнал, что может сосредоточиться исключительно на море. Теперь его интересовали только море и война.
