Упало несколько капель дождя, Лоос словно бы этого не заметил. Правда, он сделал паузу, но было видно, что его речь еще не закончена.
— Ну да, — сказал я.
— Ну да, — повторил он. — Если мы к новому виду завышенных требований прибавим еще один, новейший вид, вызванный бурным развитием науки и техники и заключающийся в том, что мы, высунув язык, изо всех сил стараемся угнаться за временем, но безуспешно, и вынуждены констатировать, что знания и суждения, приобретенные сегодня, уже назавтра — не более чем прошлогодний снег, — то, полагаю, мое утверждение, что этот душевный недуг сейчас тяжел, как никогда, не покажется слишком рискованным. Что будет дальше? Можно ли надеяться на революцию среди улиток или тех, кого превратили в улиток? Как вы думаете?
— Я думаю, что идет дождь, — ответил я. — И что нам пора перебираться.
— И правда, — сказал он, — идет дождь.
После того как мы заняли места за столиком в застекленной пристройке, распорядились принести нам полбутылки белого и чокнулись. «За революцию улиток!» — сказал я. «За то, чтоб поскорее все рухнуло!» — сказал Лоос, одарив меня столь редкой у него улыбкой, наполовину лукавой, наполовину грустной. Поскольку он желает, чтобы ему противоречили, сказал я, то хотелось бы предъявить ему два эмпирических заключения, которые поставят под сомнение его диагноз. Одно из них подтверждено статистикой, другое взято из собственных наблюдений. Так, репрезентативный опрос, предметом коего было психическое, физическое и материальное состояние старшего поколения, показал, что это поколение, по его собственной оценке, чувствует себя гораздо благополучнее, чем такая же возрастная группа по результатам опроса десяти — двадцатилетней давности. Опять же молодые, от пятнадцати до тридцати лет, по моему наблюдению, живут и радуются жизни и отнюдь не склонны к пессимизму и депрессии, как можно было бы ожидать, если бы нарисованная им, Лоосом, картина соответствовала истине. Кто хоть раз со стороны наблюдал уличное шествие, не мог не заметить, в каком настроении нынешняя молодежь: все они взвинченные, радостно-возбужденные. А вот мне за тридцать, но и я не могу поведать ему о каких-то несчастьях: жизнь дается мне легко, и даже ее краткость призывает меня не пренебрегать лакомым куском.
— Особо лакомым, — заметил Лоос и показал меню. — Филе кролика. Очень рекомендую.
— Это что, отвлекающий маневр или вы не принимаете меня всерьез? — спросил я.
— Я же сказал вам, что я в игривом настроении, — возразил он, — и кроме того, считаю, что мы должны заказать еду, прежде чем я размахнусь для ответного удара.
— Я это знаю, — сказал я.
— Что? — поинтересовался он.
— Филе кролика — это был наш прощальный ужин, вон там, на террасе.
— Я не вполне понимаю, — сказал Лоос.
— Вы, наверно, недослышали, что я рассказывал вчера: однажды я был здесь с приятельницей, она жила в санатории, и именно здесь, в этом приятном окружении, я собирался сообщить ей о разрыве наших отношений. Тогда мы оба ели filetto di coniglio.
— Прекрасно, — сказал Лоос. — А почему она жила там? Проблемы с нервами?
— Вегетативная лабильность, — сказал я.
Лоос какое-то время молчал.
— Это опять возвращает нас к нашей теме, — произнес он наконец, — у несчастья множество обличий, и расстроенная нервная система — одно из них, безобидное такое, симпатичное, но трудно переносимое для тех, кого оно коснулось. Однако чаще всего этот недуг и не распознаешь: он скрывается под маской лихорадочного веселья. Ваша бесшабашная молодежь, господин Кларин, инстинктивно чувствует, что будут означать для нее рассудительность и спокойствие: падение в пасть реальности. Поверите вы или нет, но однажды я стоял на краю тротуара во время уличного шествия, и то, что я тогда увидел, было траурной процессией, правда шумной и грохочущей.
— То есть жажда жизни — это, по сути, одно из проявлений скорби. Вы в своем уме?
— Я не в своем уме, только это не значит, что я не прав. Будь я даже дураком, вы должны были бы признать за мной особое чутье, присущее дуракам, чутье, которое позволяет распознать в происходящем карнавал и маскарад, распознать высокое искусство — прятать под маской опечаленную душу. Мне кажется, ваш эмпирический взгляд не видит разницы между одеванием и переодеванием — отсюда и ваш энергичный протест. Я охотно и с отеческой симпатией подарю вам одно изречение, которое я где-то подхватил и которое пригодится вам на всю жизнь: если увидишь великана, то сперва спроси себя — это, случайно, не тень гнома?
— Красиво звучит и западает в душу, — сказал я. — Вы должны всегда помнить об этом, но не делать отсюда ложного вывода, будто всякое бытие — это лишь видимость. Или, другими словами, что жажда жизни — это замаскированная печаль. Ведь правота вашего изречения не должна заставить нас усомниться в существовании настоящих великанов.
— Верно, — сказал Лоос. — Давайте закажем еду. Ублаготворенных стариков легче подцепить на крючок. Я чуть не забыл об этом. К какой возрастной группе относятся эти ваши статистические данные?
— К пенсионеркам и пенсионерам.
— Так-так, к пенсионеркам и пенсионерам. Должен признать, что это большая группа. Я рад, что сейчас они чувствуют себя лучше, чем в прежние времена, но это и неудивительно, ведь самое тяжелое у них позади, они свободны от множества принуждений, им мягче спится, чем раньше. Про оболванивание значительной части стариков я говорить не стану, хотя оно тоже способствует благополучию. Как бы то ни было, результаты опроса подтверждают мой диагноз: степень достигнутого благополучия помогает понять причины прежнего недовольства. Если пенсионеры чувствуют себя гораздо лучше, чем прежде, то, наверно, ситуация, от которой они ушли, была хуже, чем когда бы то ни было, верно? Так что теперь мы можем сделать заказ. Я возьму себе кролика.
Я заказал то же самое. Поскольку развивать эту тему дальше мне казалось бессмысленным, беседа почти застопорилась. «Он каждое слово толкует в свою пользу, — подумал я. — Собирает доказательства, что люди несчастны, и одержим, как всякий коллекционер».
— Может показаться, — сказал он, — будто я гонюсь за жалким чувством удовлетворения от собственной правоты. Но это потому, что, когда я говорю, люди не слышат мой внутренний голос. А этот внутренний голос после каждой произнесенной мною фразы умоляет: дорогое человечество, пожалуйста, поймай меня на лжи!
— И что? — спросил я. — Человечество время от времени дает ответ?
— Дает, но скорее уклончивый, да и звучит он беспомощно. Все это лишь красивые фразы, вам меня не понять, говорит оно, я давно уже никому не даю себя понять и осмыслить, sorry!
— Возможно, тут оно право, — сказал я, — а если и нет, то мы должны об этом молчать.
— Только давайте без эмоций, не будем пугаться, — произнес Лоос, — у нас есть и другие возможности, по меньшей мере две: поношение человечества и описание нашего бессилия перед его непостижимостью. И в-третьих, мне как раз пришло в голову: не в каждом же разговоре надо объяснять мироустройство, к счастью, можно говорить еще и о футболе, и о собаках, и о причинах чьей-то смерти, можно рассказывать истории, которые ты пережил на самом деле, от кого-то слышал или придумал, короче, нам вовсе не обязательно обсуждать того, кто отнесся к нам с пренебрежением, у нас хватит и других тем.
