Присутствие директора еще усиливает всеобщее ошеломление, но Джеф хорошо знает, что не может позволить себе никаких колебаний. Ему ясно, что ожидание подходящей минуты может стать роковым. Он должен прервать директорскую болтовню моментально, сразу же, в самом начале.
— Эту я бронирую! — поспешно выкрикивает он.
Ева краснеет, и в моих глазах она становится еще краше. (Удивительно: до той поры покраснение лица я считал чем-то, по сути, неэстетичным, даже компрометирующим, подобно чиху или сморканию.) Все: и директор, и наша классная — разражаются смехом, да и Джеф начинает гримасничать, но я-то хорошо знаю, что свою заявку он подал со смертельной серьезностью. Остальные ребята воспринимают это явно так же: в классе сразу возникает душное, завистливое напряжение. До чего глупо позволить украсть ее у меня! Я чувствую, что это самое трагическое ротозейство в моей жизни. Но, как и мои одноклассники, делаю вид, что мне весело, хотя в душе я глубоко несчастен, и к Джефу испытываю пожирающую ненависть, которую — при всей искренности и верности нашей дружбы — пронесу сквозь два десятилетия.
СкиппиСуть дела, между прочим, еще и в том, что Ева вошла в нашу жизнь, даже не постучав. Привел ее сам директор лично — тот самый директор, который всегда первого сентября пел у нас в зале «Интернационал». Вы, желторотые, можете сегодня это представить? На стенах портреты Ленина и Маркса, а на подиуме стоит шестидесятилетний полулысый мужичок, поющий о последнем решительном бое столь рьяно, что у него надуваются жилы на шее. Наша классная, в натуре, тоже поет, но при этом зыркает, не разеваю ли я рот просто для виду. Это была не гимназия, это была Северная Корея, ха-ха. Или вот: Евин отец везет меня, чтобы наложить швы на голову, и спрашивает, почему, мол, у нас такие дурацкие клички? Скиппи, Джеф? Почему мы не называем Джефа по-нормальному Йирко? Как-никак красивое имя… Вам не нравится «Джеф»? — спрашиваю. Да, говорит, американизмы я особо не жалую. А при моей австралийской кличке вы тоже морщитесь? — смеюсь я. Потом я нарочно выдал ему и касательно моей переписки, и то, что я не член ССМ. Вы не поверите — он заметно задергался, поверите в это? Возможно, про себя он типа решал, а не содействует ли он классовому врагу тем, что везет меня в «скорую помощь». Ха-ха! Глаз у меня был залит кровью, так что я чувствовал себя почти диссидентом и враз перешел в контратаку: А если кто-то юрист, это вас не заставляет морщиться? Что ты имеешь в виду? — спрашивает он. Ну, говорю я, юрист в семьдесят восьмом году — это, собственно, тоже кликуха. Он сказал, что не понимает меня, но поддал газу. Ведь чехословацкое социалистическое право, хмыкнул я, кажется мне чем-то типа эфиопских часов. Или норвежского вина. Такие разговорчики оставь при себе! — осадил он меня, но я-то знал, что достал его. А потом с этой повязкой на башке было еще лучше. Всю обратную дорогу я победно молчал. В натуре, я уже не мог потом ходить к ним. На свадьбе Евы с Джефом он бегал от меня, как от налоговика, но вскоре хлынул дождь, и нас загнали в садовые палатки, где он уже не мог от меня улизнуть, сам подошел и сообщил мне, что я был тогда прав. Я уже набрался как следует и сказал ему, что политика мне всегда была по барабану и что эта свадьба чисто футбольный трансфер года. Мы обнимались, как самые закадычные друзья, ха-ха. Дождь хлестал, кстати, пять дней кряду — типа генеральная репетиция наводнения. Небеса плачут, все время повторял Том. Молодожены усвистали в свадебное путешествие во Францию, и мы остались одни. Чтобы попасть в любимые кабаки, мы, как придурки, прыгали через метровые лужи. Помнится, всю неделю я ходил в мокрых носках. Том объявил, что, если Ева счастлива, он тоже счастлив, но я-то видел, что он таким факт не был. Я, в натуре, сказать ничего не мог.
ФуйковаНа протяжении всего школьного обучения отец настаивал на том, чтобы кроме художественного кружка, который выбрала сама, я ежегодно посещала еще два других: кулинарию и спортивные игры. Каждый сентябрь я с ним яростно спорю, но он от своего требования ни на шаг не отступает.
— Ты, однако, будешь туда ходить, и дело с концом.
Воспитатель — автобусный водила, думаю я про себя. Ненавижу его.
— А я не хочу! — визжу я.
Отец косится в сторону, потому что гнев, так же как и большинство других эмоций, делает мою физиономию еще безобразнее.
— А я хочу, — заключает он разговор, как и во все предыдущие годы.
Художественный кружок (еще в девятилетке) доставляет мне радость. С тех пор как помню себя, мне нравится рисовать и карандашом и красками, и более того, я люблю все эти запахи: пластилина, модурита, акварели, темперы, восковых мелков… Нравится мне и тихая сосредоточенность над чистым листом бумаги. Единственный недостаток художественного кружка — практически мы все время на улице, где наша учительница может курить (ей было лет сорок, но тогда, естественно, она казалась мне старой). Если не двадцать градусов мороза или не идет дождь с градом, мы ходим рисовать на набережную, в парк на Фолиманку или на Вышеград. Усаживаемся на траве, на свободных скамейках или на ступенях, достаем альбомы, и она с сигаретой в руке прохаживается между нами. Подойдя ко мне, берет у меня из посиневших пальцев карандаш и выправляет линию или просто так стоит надо мной, затягивается сигаретой и молча смотрит, как я под стук зубов рисую еще одну из моих глазастых принцесс. Однажды она как бы даже участливо гладит меня по волосам — тогда ее сочувственный жест я еще не могла правильно истолковать.
Однажды весной мы рисуем птиц — во всяком случае, под этим предлогом учительница выводит нас в моросящий дождь на улицу. Пернатые, однако, не желают служить нам моделью, и в качестве источника мы все равно пользуемся иллюстрациями старинного атласа, который учительница берет с собой и за свободные листы которого мы деремся в начале урока. Непробиваемому Скиппи достается какая-то бесцветная птица, и он решает по памяти изобразить синичку, сидящую на яйцах; сперва с большим старанием рисует гнездо, а в нем три крапчатых, местами чуть потрескавшихся яйца (этим мелким трещинкам Скиппи уделяет особое внимание), а потом, ко всеобщему веселью, целиком прикрывает их комично могучей синицей выполненной к тому же довольно небрежно, так как на нее уже не остается времени. Однокашники смеются над ним, а я понимаю его: не важно, что яйца под конец он закрыл; важно знать, что они там действительно есть. По-моему, это бесспорно лучше, чем рисовать красивых птичек и делать вид, что в пустых гнездах под ними яйца.
Отец хочет, чтобы я научилась готовить, по двум легко угадываемым причинам: во-первых, он надеется, что в нашей кухне я возьму бразды правления в свои руки и начну его удивлять исключительно вкусными, этакими женскими блюдами, которые он, как мужчина, приготовить не может (он прилично готовит лишь несколько старохолостяцких блюд, соблюдая железную последовательность: ветчинные галушки, спагетти с колбасой, чечевицу с сосисками, цветную капусту с яйцом или ее же поджаренную, рыбное филе или отбивную с картофельным пюре и гуляш из сарделек), а во-вторых, что мои кулинарные достижения все-таки несколько увеличат надежду на мое замужество.
