— А зачем? Мы что, в гамаках будем душ принимать? — спросил один из добровольцев. Он находил это странным. Наверное, тоже тормоз, вроде меня.
— Это входит в процедуру, — ответил сержант. Мы залезли в гамаки, и он вышел.
Раздалось слабое шипение, и помещение заполнилось густым белым паром. Глядя в потолок, я ощущала тепло, хотелось заснуть. Неожиданно я обнаружила, что не могу повернуть голову. Ноги тоже не слушались. В голове возникло единственное слово: кураре.
Затем я почувствовала мягкие прикосновения чьих-то рук, втиравших мне в кожу хирургический цемент, склеивавший маленькие медные диски со свисавшими с них проводками, красным и желтым. Диски мне прикрепили везде — к большим пальцам, пяткам, ребрам и мочкам ушей.
Голова моя расслабленно упала на плечо, и я увидела глаза женщины из соседнего гамака, которая пустым взглядом глядела прямо на меня. А я не могла даже закрыть глаз. Она тоже была голая.
Наконец, когда все диски скрепили проволочками и присоединили ко мне, мой гамак сняли с крючков, положили меня в металлическую тачку и отвезли в ангар. В ангаре была прозрачная крыша из зеленого оргстекла. А еще там стояло много хромированных трехметровых канистр, прямо целый лес! Меня подвезли к одной из них, потом сверили номер на контейнере с ярлыком, свисавшим с моей лодыжки, и записали.
Затем цилиндрический тройной штепсель, в котором соединялись все мои проволочки, подсоединили с внутренней стороны контейнера.
«Когда же они наконец усыпят тебя? — спросил голос в моей голове. — Они ведь обещали, что усыпят!»
Затем я заметила, что ко мне, прокладывая путь между контейнеров, направляются двое человек с небольшим подвижным подъемным краном. Остановившись у моей тележки, они зацепили краном крючья гамака и подняли меня вверх, так что я медленно завертелась вверх ногами, еще туже спеленутая липкой белой сеткой.
— Эта готова, — сказал один.
«Нет! Она не готова, не готова!» — закричал внутри меня тот же голос. Но они, конечно, не услышали. Краном меня подняли чуть повыше, а затем опустили в темное нутро контейнера. Я чувствовала себя слепой и беспомощной, как новорожденный котенок.
Из гамака я почти ничего вокруг не видела. Только свое страшное отражение в хромированных блестящих стенках контейнера. Какой-то розовый призрак, закутанный в белые тряпки, опускается в темноту.
Но вот один из крановщиков вошел в круг света над моими ногами. Он подсоединил какой-то провод и захлопнул крышку.
И наступила абсолютная тишина, из моих легких начали откачивать последний воздух. Рот открыть было невозможно из-за давления сжатого нитрогена, постепенно наполнявшего весь контейнер. Я молилась, чтобы это поскорее закончилось.
Наконец ослепительная розовая вспышка прошла сквозь проволоку и нервные окончания и рассыпалась в пространстве облаком голубых капель. Это был конец.
Я не могла даже вздрогнуть. Не могла заплакать или закричать. Не могла ничего, и только бессильный мозг изо всех сил пытался выбраться из этой ужасной ледяной тьмы, тьмы такой холодной и плотной, что ножом не разрубишь, даже острым ножом, острым настолько, что можно отрезать пальцы, но мои пальцы так онемели, что не отрезать и куска масла, а масла так мало, что поместится в снежинке и проскользнет в игольное ушко, прямо в маленькое игольное ушко, которое не заметишь в ложке, а ложка такая горячая, что прожжет язык, а язык такой мокрый, что прилипнет к замерзшему металлическому столбу на платной автостоянке, и вот я стою там, стою с прилипшим к столбу языком, завязшая и застрявшая в этой тьме. На улице города, грязной улице, приклеенная к металлу. И не утешает, что я только одна из многих, просто еще одна маленькая глупая девчонка среди других таких же маленьких дурочек в голубых курточках, стоящих на обочине дороги, с липкими раздвоенными языками, приклеившимися к столбу парковки. Потому что они все были глупы, и еще потому, что кто-то, кого они даже не видят, так как не могут повернуть голову, все подходит к счетчику и бросает в щель монетку, чтобы избежать штрафа и чтобы счетчики работали, а мокрые розовые языки этих маленьких девочек так и остались приклеены, целых двадцать лет.
«Ох уж эти детские шалости! — проговорил внутренний голос. — Берегись! Берегись! Шалости детальны. Берегись, как бы не захлопнуться в холодильнике.
Ты можешь просто задохнуться. Остерегайся жалящих ледяных клещей, что гнездятся в глыбах льда, плавающих в ледяной пустыне, где никто не придет к тебе на помощь».
Я находилась посреди зудящей, жужжащей кислоты, где воздушные шары бьются, как яичная скорлупа, а яичная скорлупа мнется, как шарик.
Иногда я воображала себе, что я просто маленькая голландская девочка, провалившаяся под лед на замерзшем пруду. Она барахтается под коркой льда, бьется об нее, но никак не может найти место, где можно вынырнуть. И никто не приходит ей на помощь. Она кричит, но только пузырьки разбегаются по мутно-зеленой воде и лопаются, достигая ледяного покрова. А сквозь лед даже видно спокойное голубое небо. Но ее кулачки слишком слабы, чтобы пробить лед. И наконец последние пузырьки срываются с ее синеющих губ. И нет доброго дровосека, который прорубил бы выход наружу.
Я полностью проснулась. Сержант технической службы обещал нам, что мы все забудем и ничего не будем помнить. Грязное вранье! Чем дольше я была здесь, тем больше думала и все прекрасно помнила.
Возможно, кстати, что проснулась только я одна. Ну, может, мне так повезло. Из остальных контейнеров не слышно ни звука. Никто больше не хнычет. Ангар застыл в безмятежной тиши. Только тихие звуки фрионовых насосов. Всю зиму на прозрачную крышу падал снег. Весной он стаял. Раз в месяц приходил техник в зеленой форме и проверял, не протекают ли мои шланги. Шли годы.
Внезапно мне пришло голову, что я могу сбежать, вырваться на свободу. Все вокруг спят, словно бледные пчелиные личинки в тесных восковых сотах, посасывая питательную пыльцу. А я нет. Я развлекаюсь тем, что меня тошнит, потом я сглатываю рвоту снова и снова, пока она не превращается в приятное желе.
Мои помощники меня изменили. У меня была масса помощников — удивительные штучки, похожие на человеческие гормоны, но образующие неправильные циклы. Я сообщала им о болях в темных закоулках моих отвердевших, электрифицированных тканей. Они кивали и перетасовывали электрические полюса. Там, в темноте, где никто не мог их увидеть, они проделывали разные трюки, которые не укладывались ни в какие биологические законы. Они сварганили новые законы, изменили мою хромоплазму, выстроив ее по моему желанию.
Тебе это кажется невероятным? Но, папа, ты слишком мало знаешь, чтобы утверждать это. Почему ты думаешь, что можешь знать все-все, что происходит на земле?
Первый этап окукливания был довольно болезненным. Я начала таять и расплавляться. Я превратилась в раствор, где в кислом хаосе свертывались красновато-коричневые липиды и смешивались вязкие лецитины. Я превратилась в молочно-белую куколку, которая светлеет по мере созревания. Масса моих возможностей была утрачена, они, словно тяжелые камни, потонули в гулком мире жизни. Навсегда, думаете вы. Они были разложены на части, рассыпались испорченными перфокартами на полу дезоксирибонуклеинового Архива, они были недостижимы. Забытые ссылки на провалившиеся стратегии бегства были затерты так, что не поддавались восстановлению, так вы думаете. Вы так думаете, но ошибаетесь! Потому что всегда имеется запасная копия.
