Еще пришлось Антиму отказаться от классических жестов — складывать руки на груди или сцеплять за спиной, — которые так и напрашивались, когда он о чем- то размышлял, чего-то ждал, когда хотел придать себе солидный или деловой вид. Вернее, он инстинктивно порывался сделать их и в последний момент спохватывался, сообразив, что ничего не получится. Однако, свыкшись с положением однорукого, Антим не совсем сдался и придавал пустому рукаву видимость руки: подпихивал его под локоть согнутой на груди уцелевшей левой или хватал за конец и отводил за спину. Привычка привычкой, но, машинально потягиваясь утром, он мысленно вытягивал и несуществующую руку, что внешне выражалось в едва заметном движении правого плеча. Потом он открывал глаза, осознавал, что никаких особых дел в этот день не предвидится, и часто снова засыпал, при необходимости помастурбировав, — освоить эту технику левой оказалось несложно.
Чтобы убить такую уйму времени, Антим упорно тренировался, пока не достиг совершенства в искусстве листать одной рукой газету и даже тасовать колоду карт. Он научился держать карточный веер, прижимая его подбородком к шее, но не сразу решился сесть за игорный столик в Республиканском клубе и присоединиться к молчаливым игрокам в маниллу, таким же калекам, как он, прошедшим фронт и словно давшим обет не вспоминать о том, что довелось там видеть. Играл он, естественно, медленнее, чем безногие и одноногие, но все же лучше, чем ослепшие от иприта — у них же не было карт по Брайлю. Кто-нибудь всегда предлагал помочь Антиму и попутно заглядывал в его карты. Немудрено, что вскоре ему это надоело, и он перестал ходить в клуб.
Однажды Антиму показалось, что скука и одиночество последних месяцев могут рассеяться. Это случилось, когда он, стоя перед собором, рассеянно глядел на прохожих и вдруг наткнулся глазами на постукивающую по противоположному тротуару трость, а затем, вскарабкавшись по ней взглядом, обнаружил пару очков. Тросточка была не белой — в белый цвет их стали красить уже после войны, а очки — не совсем темными, так что Антим без труда различил за ними лицо Падиоло. Он вернулся с фронта почти одновременно с Антимом, ослепший от газа с запахом герани; его поддерживала под руку мать, и он сразу узнал Антима по голосу.
Но радость от встречи с другом продлилась недолго. Антим очень скоро заметил, что вместе со зрением Падиоло потерял всякий вкус к жизни. Прежнее ремесло стало для него недоступным, а мысль о том, что навык, науку и искусство разделки туш можно заменить чем-то другим, ему и в голову не приходила; он был раздавлен, уничтожен, и его ничуть не вдохновлял пример других инвалидов, которые, преодолев увечье, сумели вернуться к своему делу, подчас весьма сложному, а то и достичь в нем совершенства, — хотя, по правде сказать, слепые мясники встречаются гораздо реже, чем слепые пианисты.
И все-таки, раз уж старые друзья нашли друг друга, надо было придумать, чем заняться вместе. Играть в карты Падиоло не мог, а Антиму надоело читать вслух — оба опять заскучали. Чтобы поправить дело, они часто говорили о фронте, где было гораздо хуже: еще тоскливее, да и страшно в придачу. Вспоминали, какие развлечения, какие способы убить время ухитрялись там находить. А помнишь?.. Помнишь?..
Как Арсенель пристрастился вырезать фигуры в известняке, которым местами сменялась глина на стенках окопов. А Босси увлекся изготовлением колец, брелоков и прочих сувениров из алюминиевых гильз, меди и латуни от залетевших в окопы вражеских снарядов, из чугуна от осколков яйцевидных гранат и гранат-лимонок. Антим же нашел применение своему опыту в обувном деле — стал разрезать на шнурки обрывки ремней. Позднее он додумался делать из тех же ремешков браслеты, которые завязывались или застегивались на руке и к которым удобно было пристегивать карманные часы, если припаять к ним петельки на уровне шести и двенадцати. Антим воображал, что изобрел таким образом наручные часы, и лелеял блестящий план запатентовать это открытие, как только вернется с войны. Невдомек ему было, что еще за десять лет до ее начала эту идею воплотил в жизнь Луи Картье, желая помочь своему другу авиатору Сантос-Дюмону, который сетовал на то, как трудно в полете доставать часы из кармана.
Да, несмотря ни на что, бывали в окопной жизни приятные минуты. Даже такое, казалось бы, малоприятное занятие, как выбирание вшей, служило каким-никаким развлечением между тревогами: поймать вошь, вытащить ее из волос или из складок одежды, — причем развлечением бесконечным, а к тому же бессмысленным и безнадежным, потому что эти членистоногие постоянно откладывают бешеное количество яиц, уничтожить которые можно только раскаленным утюгом, каковой в окопный инвентарь не входит. Были и другие, более забавные воспоминания, например, о том, как солдаты, помимо обычного оружия, овладевали на практике приемами стрельбы из пращи, чтобы потом зашвыривать во вражеские окопы подарочки — консервные банки с мочой. Или воспоминания совсем иного рода — о концертах полкового оркестра или танцульках с аккордеоном, купленным по приказу капитана аж в Амьене, под звуки которого каждый вечер кружились ординарцы со связистами. Или о том, как, пока это еще было возможно, доставляли почту, солдаты писали и получали горы открыток и писем, так однажды Антим получил короткое извещение о смерти Шарля. Теперь уж ему не воспользоваться объявлением, которое недавно, на третий год мирового побоища, появилось в «Мируар»: «Редакция купит за любую цену фотографические документы о военных событиях, представляющие особый интерес».
15
Что было дальше, всем известно. Весной четвертого года войны за два месяца наступательных действий погибло великое множество солдат. Концепция массовой армии требовала постоянного пополнения личного состава, беспрерывно следующих друг за другом призывов, а это предполагало также усиленное производство оружия и обмундирования, в том числе обуви; предприятия, выпускающие такую продукцию, получали огромные заказы, хороший куш достался и фабрике «Борн-Сез».
Срочность и бесперебойность заказов вкупе с недобросовестностью производителей очень скоро сказались на качестве армейских ботинок. Вместо добротной кожи стали употреблять овчину быстрого дубления, более дешевую, но тонкую и недолговечную, почти как картон. Шнурки делали плоские — они легче в производстве, но рвутся скорее, чем круглые, — наконечники обрабатывали небрежно. Экономили на нитках, медные блочки для шнурков заменяли самыми дешевыми и ржавеющими стальными, так же как гвозди и заклепки. Словом, расходы на материалы сводили к минимуму, нисколько не заботясь о прочности и водонепроницаемости.
Вскоре военное интендантство стало жаловаться на то, что ботинки служат совсем недолго, — в грязных окопах они промокали и разваливались за пару недель, а подметки могли отрываться и за три дня. По жалобе Генерального штаба возбудили следствие, и при проверке счетов армейских поставщиков в бумагах фабрики «Борн-Сез» обнаружилась колоссальная разница между суммой, переведенной заказчиком, и себестоимостью произведенной обуви. Такая огромная прибыль вызвала скандал. Эжен сделал вид, что ничего не знал, Монтей оскорбился и пригрозил уйти со своего поста, кончилось тем, что уволили мадам Прошассон с супругом, отвечавших за фурнитуру, а те согласились взять на себя всю вину в обмен на приличное вознаграждение. Путем подковерных маневров — пришлось опять пустить в ход связи Монтея — дело удалось замять, но не окончательно: представители «Борн-Сез» должны были предстать перед парижским коммерческим судом — чисто формальная, но неизбежная процедура. Эжен ехать не хотел и отговорился своим возрастом, Монтей сослался на то, что не может бросить пациентов, так что представлять фирму отправили Бланш, она попросила себе в помощники Антима, возражать никто не стал.
