Мама и отец были дома. Они сидели в нашей комнате на кушетке, на разных концах, и замолчали, когда я вошел. Глаза у мамы были заплаканы. И кончик носа покраснел. Отец часто говорил, что она все равно красивая, даже когда плачет. Но мне не нравилось, что она плачет, и заплаканная она была некрасивая. Говорил он так, чтобы она не думала, будто ему неприятно видеть ее в слезах. И еще потому, что она сердилась, если он смотрел на нее, когда она плакала.
— Ты ребенком занялся бы, хоть какая-то польза от тебя была… Мужчина-в-доме.
Мужчина-в-доме зевнул и спросил у меня дневник, повертел и не стал смотреть:
— Как дела, артист?
— Вовке Ивлеву машину купили. Как настоящая! Как у Марио Бемонти из того фильма, помнишь?
— Бельмонте, артист. Марио Бельмонте, — поправил он. — Что за машина?
Я рассказал ему, какая это была машина. Он выслушал и почесал затылок. Он встал и сделался огромным рядом со мной, а я сделался маленьким и смотрел на него снизу.
— Ты вырос, артист, а все машинки-бибильки на уме. Я в твои годы уже на девочек поглядывал.
Я покраснел и разозлился. Мне захотелось сказать ему что-нибудь этакое. И про одну девочку из нашего класса. Ничего ведь он не знал. Но я не нашел слов.
Мама поднялась с дивана.
— Чему ты учишь ребенка! — сказала она. — Раздевайся, мой руки.
— Эта машина не просто так. Она гоночная… Я, может, гонщиком стану… Она лучше всех, она даже не игрушка.
И я пошел раздеваться, придумывая на ходу, что бы еще сказать.
За обедом мама произнесла:
— Успокойся, мы не можем ее сейчас купить — у нас нет денег.
— Котлеты очень вкусные, — сказал отец.
Котлеты были обыкновенные, и вторую я не доел.
— Ешь все, иначе не выйдешь из-за стола.
Приказ прозвучал категорично, — с мамой спорить бесполезно, это и отец говорил. И я предпринял обходной маневр:
— А почему у нас нет денег?
— Это не твое дело, артист. Доедай и дуй отсюда.
— Что же ты не объяснишь ребенку?
— Что я ему объясню?
Назревала ссора. Я испугался, что сунулся в такое дело.
— Просто я мало заработал. Понимаешь, деньги надо уметь зарабатывать. Тут что-то одно: или работать, или зарабатывать.
— Ты работаешь? — догадался я.
— А с деньгами пока не получается.
— Поменьше надо кричать про джаз. Даже если ты всю жизнь на это положишь, тебя просто обойдут стороной. Мало тебе досталось за буржуазную культуру? Будешь на старости лет в кабаке играть…
— Ну, это мое дело, — сказал он тихо и четко. Мама замолчала и принялась убирать со стола посуду.
— Так что пока нечем хвастаться, — сказал он мне. — Ничего не выходит.
Мы посмотрели друг другу в глаза. И я понял, что, может, с музыкой у него и выходит, — только денег у нас почему-то нет.
— После получится, — сказал я, когда мама ушла на кухню мыть посуду. Мне захотелось сказать ему хорошее.
— Пропадаешь целыми днями! — крикнула она и хлопнула дверью.
— Думаешь, получится?
Я думал, что у него обязательно получится, должно получиться.
— А где ты пропадаешь?
— Пытаюсь сочинить кое-что.
— Ну и как?
— Никому не нужно.
Он вздохнул и помолчал, подсчитывая в уме.
— Сколько стоит твоя машина? — спросил он вдруг. — Если тридцать, можно купить с получки.
— Таких уже не будет.
— Ну, не заливай. Тоже мне дефицит.
Он встал и вывернул карманы. Потом открыл шкаф и обшарил карманы старого пиджака и концертного костюма, — это называлось заначкой. Он сосчитал, что нашел, и присел на корточки передо мной. Теперь я смотрел на него сверху вниз.
— Скажи, тебе здорово нужна эта машина?
Мне сделалось неловко: ну и пожар я затеял. Как маленький. Но я вспомнил Марио, автогонки и поезд, на котором она уехала, и эту девочку из нашего класса, что сидела впереди меня и не оборачивалась. И сказал: «Ага…»
Он показал мне деньги, скомкал и сунул в карман.
— Должно хватить, одевайся.
Мы мигом оделись и, как тени, прошмыгнули через кухню.
— Вы куда? — крикнула мама. — Тебе скоро на работу.
— Мы быстренько, мы вдвоем…
Но в ближайшем магазине таких машин не оказалось. Мы двинулись в ДЛТ, потом в «Пассаж» и в «Гостиный двор». В универмагах не было. Мы ходили по разным магазинам и магазинчикам и не могли найти. Вечером, после работы, людей на улицах и у прилавков стало больше. Повалил снег.
Магазины должны были скоро закрыться. Я уже не верил, что мы найдем машину. И еще я боялся, что ему надоест. Он ворчал недовольно и сказал:
«Надо бы перекусить». Но, поймав мой взгляд, замолчал. И мы пошли дальше по неосвещенным улицам.
Перед самым закрытием мы нашли ее в маленьком магазинчике на Лиговке. Денег едва хватило. Осталось пятнадцать копеек.
— На телефон как раз, — обрадовался отец. — Подожди, я позвоню.
Он позвонил на работу и сказал, что задержится или, скорее всего, совсем не придет, и что потом объяснит, а пока пусть обеспечат замену. Объясняться при мне он не хотел. Я понял, что завтра он им наврет, как и я вру, когда прогуливаю. Но это хорошо, что он не стал врать при мне. Я бы тоже не стал при нем обманывать, даже зная, что он не выдаст.
— Пойдем пешком, здесь недалеко. Я знаю дорогу, — сказал я, предчувствуя наплыв радостной болтливости.
— Меньше болтай, — сказал он. — Надо подумать. Домой мы шли тихо. Я старательно молчал, и он был доволен. Под конец я совсем устал и прямо в шубе уселся на диван.
Мама ждала. Она нахмурилась, но когда узнала, где мы были, засмеялась. Она все смеялась, — просто удержаться не могла, так она смеялась. Мы не понимали, в чем дело, и на всякий случай улыбались. Мама вдруг принялась целовать нас обоих и сказала:
— Два балбеса! Что же делать с вами, а? Счастьице мне Бог послал!
А потом, загадочно улыбаясь, мама достала из буфета коробку и поставила на стол. Мы задохнулись — в коробке лежали пирожные.
— Вот. И денег больше нет.
И тогда засмеялись все трое. А отец сказал:
— Не беда, я завтра достану, — и снял пальто.
Мы понимали: ничего он не достанет. Просто мама опять займет у соседки Анны Дмитриевны до получки или до аванса. Но я не знал, что такое аванс. И мне было смешно, что у меня родители не как у других. Они были хорошие, и мы все любили друг друга, и еще очень любили детские игрушки и пирожные.
