– На мину ребенок наступил, вот и подорвался, – сказал мужчина. – Это ж надо, какое горе! Тут и моя детвора купалась, а оно, видишь, как вышло…
– Надо ногу найти и сообщить матери, – сказала какая-то женщина.
Кто-то побежал к матери Христинки, а мужчина начал искать в воде оторванную ногу. Пришла Тетя и за руку потащила меня домой.
– Там полотенце, – сказала я, указывая на кладку.
– Ну так сбегай, забери.
– Не пойду, – захлюпала я. – Боюсь!
– Чего ты боишься?
– А если там нога будет плавать?
Христинку так и похоронили без ноги, а я еще долго боялась купаться в речке. Все присматривалась, нет ли там ноги погибшей девочки…
Мой девятый класс был богат событиями. Сначала Тетя силком потащила меня в церковь.
– Не пойду! – плакала я по дороге. – Я же комсомолка!
– А когда папа был на войне, ты кому молилась, чтобы помог?
– Богу, но я же тогда была совсем маленькая и глупая!
– А Боженька помог ему и из плена бежать, и из окружения выйти, и домой вернуться. А ты подумала, что могло бы случиться, если б ты тогда пошла с Христинкой купаться? Бог тебе жизнь сохранил!
– Все равно не пойду! – сказала я и остановилась у самого порога церкви.
– Доченька! – Тетя всегда так обращалась ко мне. – Вот послушай. Ты уже почти взрослая, скоро школу окончишь, в институт поступишь. Тогда точно не сможешь пойти в церковь, потому что если узнают, то выгонят. А тебе надо сходить – исповедоваться и причаститься. И попросить Бога, чтоб дал тебе другую долю, не такую, как у нас, а лучше. Идем, пока есть такая возможность.
Я согласилась. И пошла, и сделала все так, как велела Тетя. И долго не раздумывала, о чем просить Всевышнего: попросила, чтобы дал мне возможность стать учительницей. Это было мое самое большое желание.
Помню траурную линейку в школе, когда умер Сталин. Тогда все плакали по нему, как по родному отцу. Я тоже плакала. И слезы мои были искренними.
А зимой заболел наш любимец Степочка – сын Тети. Занемог, ослабел, начал худеть и плохо есть.
– Что у тебя болит, ангелочек мой? – допытывалась встревоженная Тетя.
– Ничего, – отвечал он и прикрывал свои голубые глазки.
Потом он начал говорить, что у него болит головка. Пришла фельдшерица, начала давать Степочке какие-то пилюли и каждый день делала ему уколы. Но ребенок таял на глазах, как восковая свечка.
– Сделайте хоть что-нибудь, – умоляла фельдшерицу Тетя, – лишь бы он выздоровел!
– Я и так делаю, что могу, – ответила та. – Но ребенок очень тяжело болен.
– Что у него?
– Менингит.
Тетя открыла сундук и достала единственную новую вещь, которая у нее была – отрез на платье.
– Вот, возьмите, – проговорила она, протягивая отрез. – От чистого сердца.
Мы все подходили к Степочке по очереди, гладили его русые волосики, пытались хоть как-то утешить. Но вскоре он совсем перестал есть и стал худеньким-худеньким, только синие глазки светятся. Ему продолжали делать уколы, но страшная головная боль не проходила. Однажды, когда я вернулась из школы, он попросил меня перенести его на теплую лежанку.
– Мне очень холодно, – тихонько сказал он.
Я взяла его на руки, а он уже стал легонький, как перышко. Положила на лежанку, укрыла кожухом.
– Так лучше? – спрашиваю.
– Да, – отвечает еле слышно. – Но все равно знобит…
А вечером, когда все были дома, наш Степочка тихонько умер. Тетя кричала, рвала на себе волосы, билась о землю.
– Это за мои грехи! – голосила она, не помня себя.
– Да какие там у тебя грехи?! – пыталась унять ее мама. – Мы все не безгрешные.
– Нет! Нет! Это Бог меня покарал за то, что хотела дитя в своем лоне убить! Прости меня, мой ангелочек! Прости, деточка! – убивалась бедная наша Тетя.
На следующий день пришли одноклассники Степочки, принесли венок от школы. Похоронили мы его, насилу оттащили Тетю от могилы – она хотела броситься туда вслед за гробом. С того времени Тетя стала тихой и печальной. Лучше бы тужила или плакала, чем сидеть молча целыми днями. Смотрит куда-то мимо людей, думает о своем – и ни звука. Позовем за стол – не идет. Сидит, будто не слышит ничего. Мать вечером с ложки вольет ей в рот что-нибудь, Тетя молча проглотит и снова сидит. Мы и плакали, и уговаривали ее – не слышит она нас.
А через несколько дней Тетя словно проснулась. Пришла в себя, подхватилась, куда-то побежала. Мы за ней. А она упала на колени перед образами и прощения у Бога просит. Да так проникновенно, что мы не удержались и расплакались. С тех пор только это и делала: то сидит на лавке в безмолвии, то падает на колени перед иконами. Есть отказалась наотрез. За день матери удавалось влить ей в рот лишь несколько капель воды. Тетя начала сохнуть, как Степочка. Позвали фельдшерицу. Та осмотрела Тетю и сказала, что тело у нее не больное – хворает душа.
– Будьте с ней ласковы и внимательны, – посоветовала она.
Да разве ж мы не старались? Придем, обсядем ее со всех сторон: и разговариваем, и плачем, но она нас не слышит – и все. Я уже и книжку «Серая Шейка» из библиотеки принесла. Сижу, читаю вслух, поглядываю на Тетю. Хоть бы одна черточка в лице дрогнула!
На сороковины Тетя пошла с нами на кладбище. Увидела могилку сына, все вспомнила. Упала на нее, снова прощения просит. Попрощалась со Степочкой и покорно поплелась за нами. Идет смиренная, тихая, только пошатывается, потому что столько дней ничего не ела. Пришла домой, легла на деревянную лавку, руки на груди сложила. Вроде бы успокоилась, думаем. Мать взяла дерюжку, подошла к Тете, чтобы укрыть, и вдруг тихо говорит:
– Нет у вас больше Тети, деточки. Померла она. От тоски по дитю своему померла…
Жизнь стала полегче только в начале пятидесятых годов. В то время мы уже не голодали, хотя и роскоши не знали. Я уже не ходила в одном-единственном латаном-перелатаном и перешитом платье, а имела два ситцевых платьица. Каждое лето я работала со взрослыми в колхозе. Маняша вообще пошла работать после четвертого класса. Ей приходилось выполнять нормы наравне со старшими, несмотря на ее совсем еще детский возраст. Она с нетерпением ждала лета, когда мы с Валей тоже пойдем на работу в колхоз, и все летние месяцы мы будем втроем.
И в то лето, когда я закончила девятый класс, мы опять были вместе. Обычно мы работали в поле на уборке ржи. Мужчины скашивали рожь, а мы, девчонки, вместе с женщинами вязали снопы, складывали в полукопны по тридцать штук, а потом их свозили на подводах в большую скирду, рядом с которой гудела молотилка.
Лучшим временем был перерыв на обед, когда мы наспех что-то жевали, запивали еду водой из деревянной бочки и бежали к лошадям. Больше других мы любили кобылу Ласку. Она пережила тяжкие послевоенные годы, вспахала не одну сотню гектаров земли, спасая людей от голодной смерти. Ласка уже была старушкой, но еще трудилась. Бежим к ней наперегонки, а она уже радуется: знает, что дадим кусочек сахара. А потом мы втроем, я, Валя и Маняша, садимся верхом и едем к речке поить Ласку. Шутим, дурачимся, распеваем и заливаемся смехом. Ласка сразу идет пить воду, а мы, прямо в платьях, с криками носимся по мелководью, а потом плывем к противоположному берегу. Вода родной речки приятно щекочет тело, снимает усталость, возвращает силы. На другом берегу падаем на зеленую мураву, но только на минутку. Вскакиваем, чтобы нарвать ромашек, наплести веночков и принарядиться. Пока Ласка щиплет траву, плывем обратно. Обмоем ее впалые бока (пусть и она освежится!) – и снова на поле.
