И ужасное преступление, и паломничество к святым местам — это попытка русского человека вырваться за границы: вырваться, оторваться от низкого, от иллюзорного!.. Достоевский ещё говорил, что русские люди склонны к «фантастическому», к «беспорядочному» — отчего же нам не сказать чуть иначе: к «экстравагантному»? «Экстравагантный прыжок» — получается прыжок в небо, вверх, к высшему, в горний мир!..
— Вы говорите о разном, — покачал головой Дмитрий Всеволодович.
— Да? Правда, Лёлечка? — замурлыкал Дмитрий Всеволодович. — И вам тоже так кажется?..
— Я вообще не понимаю, о чём вы все говорите, — буркнула Лёля.
— Мы говорим о том, — произнесла Анна несколько свысока, — что русскому человеку хочется оторваться.
И мне тоже хочется иногда оторваться. Так что, Федя, поставьте уже про любовь!
ХI. Рассказ о любви
Мене все хотели замуж, но я не шла.
Парень к матери подошёл: «Отдай мне!» А я не дружила с ним, ничего. Матерь «не, — говорит, — Верка моя молодая ещё», — мне восемнадцати не было. «Вот Пашеньку я б отдала». Ну, он и женился на ей, на сестре. Она и рукодельная была, и шила, и всё, и вообще хорошая по характеру. Я была похворсистей такая. Хворсистее: любила это одеться получше, с ребятами погулять на вечерах. Но я честная была: я женихами верьтела, но я с ними не связывалась никогда: мы замуж честные выходили.
С Никольского тоже парень предлагал замуж, но… как-то ещё мы мало дружили, и он такой гордый был… — и я тоже гордая была. Он после говорил: «Она очень гордая». Я гордая была девчонкой…
Ну вот. А больше всех, конечно, я Шурку любила Мухина, это с детства, эта самая любов она с детства. Самый первый он у мене был жених. С Федосовки, от нас за речкой. Но он такой тиховатый был… — как по-деревенски, тихой такой парень был… А играл!.. — он гармонист хороший был, как заиграеть, а я любила плясать! я так плясала хорошо, не хвалясь. А он как заиграеть прям, ой… а я так плясала здорово…
Корову пасу, а сама всё время песни пою, всё думаю об нём: ой, господи…
Но вот видишь как — не судьба, как говорять, не судьба…
Его в армию забрали, Шурку-то, он был в армии.
А у мене был сосед, а братья — они любили его, соседа. Такой уже в годах был, порядочный такой, на шесть лет мене старше. Братья все за него. Ну, я с ним год продружила-то, а ощущения от него никакого не ощущала.
Раз «я поеду, — говорю, — в Москву» (я говорю).
«И я с тобой поеду!» (сосед). «Я токо с тобой до Москвы», — вишь, какой хитруля? Я токо до Москвы.
А я такая ему говорю: «Иди ты!.. не буду, да и не поеду я с тобой».
И он мене замуж звал, а я два раза ему говорила: «Не пойду я за тебя замуж. У тебе там семья большая…»
А надо ж было сказать: «Я тебя не люблю», — и всё. Надо было прямо, вот щас же прямо говорят, в кино показывають и всё… а мы что видели в деревне-то, господи? Война как раз… что мы видели? Ничего. А кино — привезуть какую-то кино тёмное, загородют, показывают… Что раньше было-то? Ничего.
«Вот, у тебе большая семья, не пойду за тебя замуж», — ну что это за отговорка такая?..
Как было. Приехала я на октябрьские в деревню — тут уж я приоделася в Москве-то, приехала в деревню, кофточка у мене голубенькая была… И узнаю́, что он с армии приехал, Шурка, в отпуск, что ли, на праздники на октябрьские. Ой, думаю, ну как мне его увидеть?!. Как мне его хочется увидеть…
А брат мой ездил туда в Федосовку, он работал в колхозе там, за соломой или за сеном: «Я, — говорит, — Шуру видел».
Я говорю: «Что ж ты не сказал, что я здесь? Он бы пришёл».
«А мне (вроде) с воза высоко, и неудобно было…» Ну, не сказал.
А ему осталось три дня всего, Шурке-то — в армию уезжать. Ну, думаю, теперь уж он не придёт. Наверное, разлюбил…
И как раз пришёл за три дня!
А ехал далеко, там у нас речка разливается — далеко, — с другом приехал. А у нас девчонки в общежитии гуляли, я пришла, вижу — и он тута! Я, правда, сразу к нему подошла, и мы с ним договорились, и ушли гулять. А брат тута же был, и сосед — это за кого братья-то мои… Ну, мы с ним всё-таки, с Шуркой, ушли: они походили-походили — нас нигде не нашли. Вот мы хитрые были!
А назавтра утром мы с ним, с Шуркой-то, назначили свидание у моей сестре.
А этот, сосед-то, как пришёл в восемь утра, я ещё спала. И не уходит сидит: никуда не деться от него. Вишь хитрун. И не отстал от меня, и я не могла открутиться: как-то надо было спрятаться — да вишь, некуда от него…
Вот щас я в годах уже, я б сказала: «Иди ты на хрен, я тебе не люблю». А тада не могла сказать, мне как-то жалко, что ли, было, или совестно как-то сказать, что «я тебя не люблю»… Я же с ним год продружила, и… и не могла сказать, что «я тебя не люблю», ну как вот можно так человеку?.. Надо было сказать, можеть бы он и отстал…
А так, вишь, пристал ко мне — и никуда. И поехали с ним, с братьями, к своим близким, ну, к деревенскым нашим, гулять. И там даже заночевали мы: все отдельно, ребята отдельно, а мы отдельно, и заночевали там.
А он, бедный, приехал к сестре, ждал-ждал, ждал-ждал… Шурка-то. Ждал-ждал, ждал-ждал — не дождался.
Назавтра приехал днём. С другом приехал. Вино они купили, вино. И я подружку пригласила. Ну, сели мы. И брат мой был один.
А друг-то говорит: «Ой, Верочка-Верочка, какая ты была хорошая…» — а мол, вроде, как будто я в Москве избаловалась.
А брат мой его подсмехаеть: «А у вас там в Федосовке, — говорит, — коломники одни…» Ну, коломники — это которые палками дралися. Там у нас была драка с федосовскими, ну и палками… но это не все ж одинаковые, это там два брата были… нехорошие, в общем. Он подсмехаеть, брат-то — он за соседа за этого. А ему завтра, Шурке-то, уходить…
И до утра до самого мы так с ним и просидели.
А он смирный такой… я ж чувствую, он любил меня: чувствуем мы друг друга-то.
Я ему стала говорить: «А я, может быть, буду тебе ждать ещё…»
А ждать было немало, и годов мне было уже двадцать два.
«Я, можеть, прожду, — я ему говорю, — да ты меня не возьмёшь…»
А он мне ничего не сказал на это. Постеснялся, наверно. Он хоть бы мне пообещал бы чего…
Ну и так он уехал, а я взяла да и подала заявку замуж выходить.
Он пишет мне, а я говорю: «Я выхожу замуж, больше ты мне не пиши».
Он пишет: «Не выходи, я с баяном приеду».
А я заявку уже подала… Так вот и вышла за свово мужа.
А он к матери, как пришёл с армии, Шурка-то, форма хорошая у него была, к матери моей пришёл сразу: «Я, — говорит, — дурак был, — говорит, — надо было с Веркой мне расписаться».
