«Дорогой мистер Генри! Я с глубоким волнением ожидала Вашего ответа, надеясь, что Вы вернете доброе расположение, которым Вы меня одарили в наши первые встречи и которого лишили за мой ответ во время поездки в Пирей. Но Ваше письмо повергло меня в глубокую печаль. Узнав Ваши теперешние чувства, я молила бога, чтобы он вернул мне Ваше прежнее отношение ко мне. Вы пишете, что по-прежнему намерены уехать из Афин в субботу, и лишаете меня последней надежды. Это бесконечно опечалило меня. Не осмеливаясь просить Вас о большем, я бы очень просила Вас навестить меня перед отъездом. В надежде, что Ваше доброе сердце не отклонит моей просьбы, остаюсь с глубочайшим уважением к Вам, Софья Г. Энгастроменос».
Ни в этот, ни на следующий день ответа не было, и это никак не вязалось с человеком, который сам признавался ей, что с радостью пишет по дюжине писем в день. Теперь Софья совсем пала духом: похоже, он и в самом деле уезжает, не дав им возможности хоть как-то спасти семейную репутацию. Такой поворот событий поверг ее в полное уныние, потому что обстановка в доме была невыносимо тяжелой. Никто не упоминал имени Шлимана, и вообще говорили мало и словно через силу. Все были угнетены, раздосадованы, озадачены. Перед ужином, сославшись на отсутствие аппетита, она поднялась к себе и бросилась на постель, зарыв лицо в подушку. Кого она оплакивала? Родителей, лишившихся надежды вернуться к прежней жизни в столице? Братьев и сестер, которым тоже что-то могло перепасть от ее замужества? Или самое себя, такую нескладную, что не справилась с простым делом? А может, все вместе, в том числе и крушение головокружительного и неисповедимого будущего.
— Мне очень нравится Генри Шлиман, — шептала она, — я восхищаюсь им. Я знаю, что после замужества полюблю его по-настоящему, ведь и мама не сразу полюбила папу, а сестрица Катинго—своего мужа. Я хочу быть его женой. У меня есть глаза — я вижу, он меня любит. Что же мне делать?
Она проплакала всю ночь и утром, когда мать позвала ее снизу, вышла с опухшими и красными глазами. Оказывается, принесли письмо от Генри Шлимана. Софья ушла в сад, села в кресло спиной к дому и дрожащими пальцами распечатала конверт. Резкие, словно рывками выписанные буквы расплывались перед ее глазами.
«…Я не тешу себя иллюзиями. Я очень хорошо понимаю, что молодая красивая девушка не может влюбиться в мужчину сорока семи лет, к тому же далеко не красавца. Но я полагал, что могу рассчитывать на уважение женщины, чей характер настолько совпадает с моим и которая так же благоговеет перед науками. И коль скоро эта ученица поступает ко мне в учение на всю свою жизнь, я смел надеяться, что она полюбит меня, ибо уважение рождает любовь, а я со своей стороны постарался бы быть хорошим учителем и каждую свободную минуту наставлял бы свою прозелитку в филологии и археологии».
Откинув голову, Софья от всей души расхохоталась.
— Теперь понятно, чего он хочет: чтобы я сама сделала ему предложение! Это сразу придаст ему уверенности: он будет знать, что я не только принимаю все его условия, но с радостью готова стать его женой, ученицей и помощницей в раскопках Трои. Предложение так предложение—я сейчас же попрошу его руки. Я уже не та наивная девочка, что сидела в лодке напротив Генри Шлимана.
На следующий день пришел отец Вимпос с известием, что все в порядке, но что сам он, к величайшему сожалению, не сможет венчать их, поскольку уже сегодня уезжает в Триполис готовить церковь и паству к своему рукоположению в епископы.
— Но я еще не получила ответа на свое последнее письмо. Откуда ты знаешь, что…
— Он сам мне сказал. Сегодня утром. Он в тебя безумно влюблен. В последние дни он перевидал много молодых афинянок, и он мне сказал: «Я не нашел другой Софьи, — и добавил — Поистине, вы избрали мне в жены редкое греческое сокровище, поэтому позвольте принести вам сердечную благодарность за столь приязненный выбор». Выражается он немного книжно, и на будущее, Софидион, тебе нужно усвоить, что твой супруг наполовину деловой человек, а наполовину— litterateur.[9]
— Надо маме сказать. Она совсем извелась. Когда мистер Генри будет у нас?
— Завтра. Сейчас он ищет тебе кольцо.
— А когда свадьба, он не сказал?
— В будущий четверг, пятницу или субботу—это зависит от тебя и от парохода: медовый месяц вы проведете в Италии. Я побуду некоторое время в св. Мелетии, распоряжусь насчет венчания.
— Ах, дядя! Такой праздник—и без тебя! Ты не увидишь меня невестой, а я не увижу, как ты станешь епископом.
— Ничего, детка. Мы всегда будем рядом, особенно в трудные минуты. Через несколько месяцев вы вернетесь: мистер Генри уверен, что турецкое правительство уже недолго будет тянуть с разрешением.
Обороняя ее от всяческих бед и напастей, отец Вимпос трижды перекрестил Софью и тремя перстами левой руки легко коснулся ее лба—да охранит ее его любовь…
Если Софья наконец обрела душевный покой, то родители все еще ходили как в воду опущенные. Она мягко, но решительно пресекала все расспросы о мистере Шлимане.
— Подождем до завтра. Завтра все выяснится.
Генри Шлиман приехал в полдень. Он легко соскочил с подножки экипажа, светясь счастьем, свежевыбритый, с безупречно ровной полоской усов, распространяя запах лосьона, которым умастил его парикмахер в «Англетере». Никто словом не обмолвился о том, что почти неделю мистер Шлиман весьма ощутимо отсутствовал, если не считать, что все это время он допекал их письмами. Софья надела белое платье Катинго, в котором Шлиман впервые увидел ее. В этом немного свободном на ней платье она казалась даже моложе своих семнадцати лет, зато глаза, в которых светилось радостное сознание выполненного долга, — то были глаза взрослой женщины.
В саду Генри Шлиман занимал ее родителей рассказами о пожаре в Сан-Франциско в 1851 году, когда город сгорел дотла.
Он только что получил из Ростока докторский диплом и принес его показать.
— Высокая честь, доктор Шлиман, — с похвалой отозвался Георгиос.
Лицо Шлимана осветилось радостной улыбкой.
— Я впервые слышу свою фамилию с этим титулом! Признаюсь, это приятно. Но для меня важнее не честь, а другое, — продолжал он серьезным тоном. — Ученое звание нужно мне для того, чтобы к моей работе относились серьезно. Университеты не уважают самоучек.
— Но разве ваши раскопки не скажут за себя сами? — Софья озадаченно свела брови. — Если вы откроете Трою, никто не будет спорить против очевидного.
— Будут, мисс Софья, еще как будут! Сами увидите. Но докторское звание укрепит меня в общественном мнении.
Он попросил у Софьи разрешения переговорить с родителями. Извинившись, Софья ушла приготовить кофе. В открытое кухонное окно из сада доносились напряженные от волнения голоса.
— Господин и госпожа Энгастроменос, я хочу просить вашего родительского благословения на мой брак с Софьей.
