— У него же полно идей, он не может не писать.
— Здесь цветы не растут — вот это мне нравится больше: «здесь цветы не растут». Зачем он это говорит?
— Дай сюда.
Он передал ей листок. Она узнала свой почерк — строчки, одна короче, другая длиннее, неровными молниями заполняют его. Молниеносная страница. Голубая молния. Это был удар молнии. Слова выдохнулись сами собой. Она чувствовала себя загнанной в мышеловку: вечно одна, в комнате, наполненной воспоминаниями. Она надеялась, в письме Рико ей удалось умолчать о приезде Рейфа, — последней их встрече, как теперь оказывается. Не сказала она Рико и о Бёлле, но он, видимо, сам догадался. Понял, что всё изменилось.
«Возвращайся к своим озябшим алтарям», — так он написал ей. Почему «озябшим»? Про себя она думала, что, надев маску холодности, она теперь как в броне, и происходящее между Рейфом и Беллой её мало волнует: скорей, это была просто игра, детская шалость — даже если что-то и случилось между ними в последний его приезд, это не значит, что случится опять («я, наверное, не вернусь»), «Здесь цветы не растут…» прочитала она на листке в голубую линеечку, вырванном из старой записной книжки.
«Здесь цветы не растут, как ни сладок запах, как ни глубок и переливчат цвет животворящего тимьяна, что ползёт по скале, уступ за уступом. Твоя скала высится выжженным солнцем, отдавая тепло вызревающему на склонах зерну. Задержись там, наверху, вдыхая аромат золотистых листьев тимьяна, упиваясь пряно-медвяным запахом трав, что стелются длинной косой в подшёрстке дёрна. Собери скорлупки треснувших каштанов, опавшие сучья вяза, сгреби в кучу лист бузины, похожий на крючковатый палец скелета, — жалкий прах недавнего летнего буйства. Подожги прошлогодний куст ежевики, а потом вспомни, какой на нём по весне рос цветок — на что он был похож? На цвет айвы? На розу? На яблоневый цвет? Всё завтрашнее сгорает в огне — и бузина, и цвет айвы, и виноградная лоза. Освободи узловатый стебель прошлогодней лозы, свей гирлянды из мёртвых ветвей и не бойся меня разбудить — ни взглядом, ни кивком головы, ни словом, ни духом не добраться тебе до моей пещеры. Здесь темно. А там, наверху, где ты, — свет. Только не касайся пальцами струн, твоя лира будет взывать ко мне, а ведь я — даже не дух, — тот хотя бы может передвигаться, — и не лунная нимфа, — так, мгновение в лунном свечении, когда луна превращается в месяц, и свет вдруг тускнеет. Не касайся лиры, прошлое не вороши».
— Ну вот это ещё куда ни шло, — сказал он, — если, конечно, сократить на три четверти да убрать клише.
— Послушай, — обратился он к ней, — всё ясно: я тебя люблю, мне просто хочется l’autre.[6]
Что ж тут не понять? Яснее не скажешь. Это её комната — их комната. Следов вечеринок как не бывало; хризантемы в вазе стоят тёмно-рыжими лохматыми солнцами и пахнут лесом, а не цветами.
Нет, они не цветы, они — деревья, одетые в багрянец и золото.
У их супружества есть свой высокий смысл, — другое дело, что они о нём позабыли, разбазарили его. Но оно у них было. Это Фредерик виноват — он украл её душу. И Белла тоже хороша, — завладела его телом. Но всё равно, этого у них не отнять: они — единое целое, два ствола от одного корня, и даже сейчас, до сих пор, нуждаются друг в друге. Для неё это ясно как день.
Просто последнее время Рейфа будто подменили, но, в конце концов, что такого, если незнакомый офицер на побывке проводит полдня наверху в мансарде в маленькой спальне Ивана, уехавшего в Петроград и, так сказать, завещавшего свою комнату Бёлле на том основании, что был когда-то в неё влюблён и желал снова сойтись с ней по возвращении? С Иваном и Беллой всё было ясно. Но вот с Рейфом и Джулией…
Впрочем, Иван в Петрограде, а запершийся наверху с Беллой Рейф, — чужой. У него нет халата из верблюжьей шерсти точь-в-точь того же песочного цвета, что два цветка с золотой каймой, которые она нашла сегодня днём на столе, — они похожи на рисованные бумажные гирлянды с карнавала. Глупые простенькие цветы без запаха, — от таких ли они с Рейфом сходили с ума? — наглядно выражали чувство потери, которое он, наверное, испытывал каждый раз, приходя к ней после встречи с Беллой.
Всё предстало в другом свете, — резкие краски пропали. Всё было почти так же, как в первый раз, — словно он с Беллой обрёл полноту, а она чисто эмоционально и духовно состоялась благодаря Рико и его словам: «мы вместе уедем туда, где ангелы сходят на землю». Она не сказала Рейфу про то письмо. Как он тогда отозвался, — «отдаёт викторианством»? Да, она спрятала то его письмо, и ещё несколько, на дно кожаного футляра для драгоценностей, выложенного красным бархатом, который когда-то купила во Флоренции. Она хранила в нём свадебную фотографию матери, сделанную в 1880-м году: на ней стоит, положив по тогдашней моде руки на спинку стула, молодая дама, с высокой причёской, с приколотой на груди золотой брошью в виде миниатюрной стрелы, в платье с фижмами, переходящими в узкий рукав до локтя. Насквозь викторианская поза!
Да, он прав — она старомодна (как и её мать в своё время), пусть так, только пылающие письма Рико не были обыкновенными любовными посланиями, — по его собственному признанию, писал он ей их «из глубины бытия». А Белла — Белла просто сняла излишнюю чувственность Рейфа, и вот теперь, почти как в первый раз, — во всяком случае, впервые после операции в родильном доме, — она встречает его без страха. Можно сказать, Белла вернула ей Рейфа.
О Рико она не думала. Но раз он позвал её, независимо от того, насколько платонически можно истолковать его письма, значит есть некая незаполненная пустота. Конечно, она не нужна Рико — тот издёрган, расстроен и вообще любит Эльзу, свою великую королеву-пруссачку. Да, он любит Эльзу — сам говорил, хотя нет — не говорил. Как бы то ни было, на неё обновляюще подействовала их переписка — мгновенный душевный контакт. В последнем письме он написал ей: «Ты — сама жизнь в живом граде духа», и с тех пор они ещё не встречались (он живёт в Корнуолле{54}). Сама жизнь? — это о ней. А вот Рейф Эштон, мой муж знакомьтесь.
Жена, муж. Эльза с Рико очень близки, а они с Рейфом сжигают друг друга, и кончится тем, что спалят друг друга дотла.
Джулия паразитирует на Рейфе, а Рико живёт за счёт Эльзы.
Но стоит только каждому из них ожить, получить подпитку от могучего тела своей половины, как оба они освобождаются от пут и встают вровень друг с другом. Она не думала о Рико. Однако, именно его письмо навело их на разговор о поэзии, это была их с Рейфом страсть.
У Беллы этого и близко нет. Даже если Рейф и пишет Бёлле стихи, между ними нет ничего общего. А к ней Рейфа привела как раз поэзия. И вот теперь она же возвращает его ей.
Он спит. Ей слышно его ровное дыхание. Она лежит с краю, и ей будет легко встать, не нарушив его сон. Она выпрастывается из-под одеяла, встаёт. Нащупывает спички и свечку, которые держит наготове возле кровати, на случай воздушной тревоги, или внезапного зова духа — именно духа, а не души, — звучащего набатом в голове: «Вели мне жить, и я пребуду…» Бывало, ей чудилось, кто-то зовёт её (не Рико ли в далёком Корнуолле?), и тогда она вскакивала посреди ночи, чиркала спичкой, зажигала свечу и, склонясь над листком на подушке, исписывала карандашом страницу — точнее, записывала, будто ей кто диктовал. Наутро переписанное стихотворение отсылалось Рико — Рейфу она так ничего и не послала. Ещё тоненькую пачку отпечатанных на машинке законченных стихотворений она засунула в небольшое углубление на второй полке справа за книгами, — там стояли книги на французском, и расстояния между полкой и верхним рядом жёлтых томиков «Меркюр де Франс» как раз хватало, чтобы просунуть руку и нащупать маленькую нишу. Это был её тайник, её тайна, в которой она боялась признаться даже самой себе.
