Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 34
Все братья и сестры были шокированы, а Ив опять умчался, как обезумевший жеребенок, перепрыгивая через канавы, прижимая к сердцу корректуру: он бежал перечесть ее в третий раз у себя дома: так он звал это место — настоящее кабанье логово среди утесников… Там-то он и заляжет. Жозе поглядел ему вслед:
— Что за человек! Когда все хорошо, он рожу кривит, а как беда пришла — веселится…
Он свистнул собаку и пошел вниз к Юре ставить донные удочки, бездумный и веселый, как будто бабушка вовсе и не была при смерти. Его брату, чтоб голова пошла кругом, нужен был первый луч славы; Жозе было довольно того, что ему семнадцать лет, что начались летние каникулы и он знает на Юре места, где водятся угри.
IX
Ужин без мамы прошел шумнее обычного. Правда, девочки, монастырские воспитанницы, наставленные в строгих правилах, находили, что вечер сегодня не для шуток, но и они давились от смеха, когда Ив и Жозе передразнивали женщин-певчих у церковной фисгармонии, как они тянут губки бантиком, выпевая: «Ах, ничто в мире сем не утешит меня». Благоразумный Жан-Луи, как всегда, искал оправданий себе и братьям: это нервный смех, говорил он; они все равно все очень огорчены…
После ужина все поехали в кромешной темноте на станцию встречать дядю Ксавье с девятичасовым поездом. Они довольно сильно опоздали, но поезд в Буриде всегда опаздывал еще больше. Вокруг станции лежали плотные штабеля досок, еще исходящих смолой. Дети пробирались через них, толкались, блуждали в лабиринтах улочек этого пахучего городка. Их ноги глубоко проваливались в груды коры; они ее не видели, но знали, что днем у этого ковра цвет запекшейся крови. Ив все твердил, что эти доски — оторванные члены сосен, благовонные мощи мучеников, заживо распиленных, с содранной кожей. Жозе ворчал:
— Нет, ну каков дурак! Что он тут несет?
Показался станционный фонарь. Какие-то женщины кричали, громко смеялись; голоса у них были пронзительные, животные. Дети прошли через зал ожидания, перешли пути. В тишине леса они услыхали вдали шум маленького поезда; его ритмический стук был им привычен; зимой в Бордо они часто ему подражали, вспоминая счастливые дни каникул. Раздался долгий свисток, с шумом выдохнул пар, и величественная игрушка явилась из тьмы. В вагоне второго класса кто-то сидел… Больше некому, как дяде Ксавье.
Он не ожидал, что дети окажутся такими веселыми. Они спорили, кто понесет его чемодан, цеплялись ему за руку, выспрашивали, какие конфеты он им привез. Он шел за ними, как слепец за поводырем, мимо штабелей досок и блаженно, как во всякий свой приезд, вдыхал ночной воздух старинных пелуейровских краев. Он знал, что на последнем повороте дороги на краю села дети крикнут ему: «Осторожно, у господина Дюпара злая собака», что дальше, за последним домом, в темной массе леса будет разрыв, белая протока: посыпанная гравием аллея, по которой привычно зашуршат ноги племянников. Там дальше лампа в кухне будет светить, как огромная звезда над самым горизонтом. Дядя знал, что ему накроют превосходный стол, но дети, которые уже поужинали, не дадут спокойно поесть. Он сказал было что-то о болезни бедной бабушки — они на это хором ответили, что надо подождать более точных известий, что тетушка Коссад всегда чересчур тревожится. Когда он все доел, ему пришлось, хоть и было совсем темно, пойти гулять в парк, совершая обряд, от которого дети никому не позволяли уклониться.
— Хорошо пахнет, дядя Ксавье?
Он, не сердясь, отвечал:
— Пахнет болотом, а я, чувствую, сейчас простужусь.
— Посмотри, какие звезды…
— Я уж лучше под ноги буду смотреть.
Одна из девочек попросила его прочесть «Злого Сокола и доброго Голубка». Когда они были маленькие, он всегда забавлял их песенками и нескладушками, а они всякий раз слушали все с тем же удовольствием, все с теми же взрывами хохота.
— В ваши-то годы? Не стыдно вам? Вы уже не маленькие…
Сколько раз в эти радостные, светлые дни приходилось дяде Ксавье повторять: «Вы уже не маленькие»! Но в том-то и было чудо, что они уже вышли из детства, но при том все равно целиком в него погружались: им было дано отпущение в таинстве…
На другое утро сам Жан-Луи попросил:
— Дядя Ксавье, сделай нам кораблик-огонек…
Дядя для проформы отнекивался, потом взял кусок сосновой коры, несколькими движениями ножика сделал его похожим на лодочку, поставил зажженную свечку. Теченье Юры унесло огонек, и все Фронтенаки почувствовали то же, что и всегда: подумали, какая судьба ждет этот кусочек коры. Юра донесет его до Сирона, Сирон недалеко от Преньяка впадет в Гаронну… и вот маленький кусочек из парка, где росли дети семьи Фронтенак, будет воспринят океаном. Никто из них и мысли не допускал, что он может зацепиться за кусты, сгнить прежде, чем Юра выбежит из села. Нужно было верить — то был догмат, — что кораблик из самого неприметного ручейка в ландах пересечет Атлантический океан, «неся груз тайны нашей семьи», — говорил Ив.
И эти взрослые мальчики и девочки бежали, как когда-то, вдоль ручья, чтобы кораблик-огонек не потерпел крушенья. Солнце уже страшно пекло, опьяняя цикад, и мухи накидывались на всякую плоть живую. Бюрт принес телеграмму; дети с ужасом ее распечатали: «Немного лучше…» Какое счастье! Можно радоваться и хохотать не стыдясь. Но через пару дней дяде Ксавье пришлось вслух прочесть слова на синей бумажке: «Бабушке очень плохо…», и дети в унынье не знали, куда им девать свою радость. В гостиничном номере Виши бабушка Арман-Микё испускала дух. А здесь парк собирал весь жар долгих палящих дней. В лесном краю не видно, как подходят грозы. Они долго прячутся за соснами — выдает их только дыханье; потом они вдруг являются, как воры. Иногда на юге вдруг видно медное грозовое чело, когда буря еще не ярится. Если ветер свежел, дети понимали, что дождик идет где-то рядом.
Даже в те дни, когда вести из Виши приходили плохие, никто надолго не замолкал, не задумывался. Даниэль и Мари утешали себя тем, какое поминание будут служить по бабушке у кармелитов в Бордо и в монастыре Милосердия. Жозе объявлял: «Я почему-то думаю, все обойдется». Дяде Ксавье однажды вечером пришлось оборвать хор Мендельсона, который пел на крыльце на три голоса:
Вселенная полна Его бессмертной славы;
Хвалите Господа…
— Хотя бы ради слуг, — говорил дядя Ксавье. Жан-Луи возражай: музыка никому не мешает тревожиться и печалиться; и едва скрывался из его глаз огонек дядиной сигары на аллее, посыпанной гравием, как он запевал своим чудным, саднящим от ломки голосом арию из «Сен-Мара» Гуно:
Ясная ночь, безмолвная ночь…
Он обращался к ночи как к живому человеку, словно чувствуя прикосновение прохладной кожи и горячее дыхание:
Во глубях твоих, прекрасная ночь.
Жан-Луи и Жозе сидели на скамейке у крыльца, запрокинув головы, и поджидали падающие звезды. Визжали девочки: к ним в спальню залетела летучая мышь.
В полночь Ив зажигал свечку, брал тетрадь стихов и карандаш. Уже петухи в селе перекликались со своими братьями на соседних фермах. Ив босой, в одной рубашке облокачивался на подоконник и смотрел на сонные деревья. Никто не мог знать, кроме его ангела-хранителя, до чего он был похож на отца в те же годы.
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 34
