При упоминании о долге перед отцом Ведия-ханым, очевидно, вспомнила о своём горе, ведь она всё ещё носила траур. Я заметил, как она сразу погрустнела. Она переменила разговор, стала рассказывать мне о своём отце, о его болезни с такими подробностями, словно была убеждена, что я непременно её пойму. Я понимал, что эта исповедь приносит ей утешение; мне почему-то казалось, что никому, даже своему мужу, который должен был быть для неё ближе, чем кто-либо другой, она ничего этого не рассказывала!
Глава девятнадцатая
У Джемиля Керим-бея был родственник, по имени Рыфкы-бей, которого я просто не выносил.
Этот молодой человек, в прошлом учитель начальной школы, за два года, при поддержке влиятельного родственника, да и благодаря собственной угодливости и услужливости, выскочил в люди, сделался видным чиновником в министерстве иностранных дел. Он принадлежал к той породе людей, которые всегда готовы лизать пятки начальству, зато к подчинённым, ко всем, кого они считают ниже себя, не знают ни жалости, ни пощады.
В какой-то вечер, когда он собирался приехать в гости, пригласили и меня. Я попытался, было, улизнуть, сославшись на занятость, но не так-то легко вырваться из рук Хандан и Кемаля. Волей-неволей мне пришлось остаться.
Весь вечер Рыфкы-бей с присущей ему бесцеремонностью и самоуверенностью разглагольствовал, утомительно и нудно. После ужина он решил устроить Кемалю экзамен. Сначала он заявил, что тот недостаточно бегло считает по-французски.
- Главное - это практика, - сказал он назидательным тоном, повернувшись в мою сторону. - Вы должны как можно больше говорить с ним по-французски.
Я почувствовал, что бледнею, и опустил голову.
После французского Рыфкы-бей перешёл к арифметике. Поманив меня пальцем, как извозчика на улице или официанта в ресторане, он принялся писать на полях газеты цифры, время от времени спрашивая меня: "Вам понятно?"
Джемиль Керим-бей хоть и не слушал его рассуждений, но поддакивал:
- Правильно, беим. Вот именно. Арифметика - важный предмет. Её нельзя недооценивать.
Так мы просидели ещё с полчаса. Я крепился из последних сил.
Наконец стенные часы пробили десять, и Рыфкы-бей поднялся:
- Я велел подать экипаж. Может быть, он уже у ворот?
- Если подан, придут и скажут, - успокоил его Джемиль Керим-бей. - Впрочем, сейчас выясним, - и, обратившись ко мне, сказал: - Узнайте быстренько, не подан ли экипаж?.
В растерянности я вскочил и, выходя из гостиной, натолкнулся на курительный столик.
* * *
Вслед за Рыфкы-беем стали разъезжаться и другие гости.
Через сад я направился к себе в павильон. У самого берега моря между миндальными деревьями в одиночестве бродила Ведия-ханым. Я хотел пройти мимо незамеченным, но она окликнула меня:
- Иффет-бей, вы уезжаете в Стамбул завтра?
- Вам что-нибудь угодно, ханым-эфенди?
Я невольно спросил таким тоном, словно хотел сказать: "И вам тоже что-то угодно от меня?"
Ведия-ханым склонила голову и не ответила. По её виду нетрудно было догадаться, что она чем-то расстроена.
Наше молчание затянулось, и я поспешил нарушить его:
- Совсем прохладно. Вам нужно вернуться домой,
- У меня разболелась голова. Вот я и хочу освежить её. Значит, вы завтра уезжаете. А когда вы вернётесь?
- Возможно, в четверг, - ответил я после некоторого раздумья.
- А книгу, о которой вы говорили, привезёте?
- Да. Но если я буду очень занят и не смогу приехать, то пришлю её вам. У нас на юридическом скоро экзамены. Приходится много заниматься.
- Я так и знала!- вскрикнула Ведия-ханым, даже не скрывая своего волнения. - Наверное, мы вас вообще больше не увидим. Я изобразил удивление и натянуто рассмеялся:
- Это почему же? С какой такой стати? Ведия-ханым даже не улыбнулась.
- Из-за этой дурацкой истории сегодня вечером.
- Какой истории?.
- Не надо притворяться, прошу вас. Почему вы ему не ответили? Не поставили его на своё место?
- Кто? Я? Но простите меня, ханым-эфенди, а кто я такой? Учитель, которому платят жалованье. Разве учитель имеет право быть невежливым с гостями своего хозяина? Что гости захотят, то он и должен делать. На то их право. Разве не так?
- Вот видите, я же говорила. Хоть вы и кажетесь покладистым, но на самом деле вы очень самолюбивы.
О, Ведия-ханым была совсем не той робкой и тихой женщиной, за которую я её до сих пор принимал. Хрупкое тело её, плотно обтянутое платьем, трепетало; глаза горели страстью.
Наступило томительное молчание.
- С вашего разрешения, ханым-эфенди, я пойду.
- Завтра мы ещё увидимся с вами?
- Я должен буду уехать рано.
- Дети вас полюбили.
- Я тоже к ним привык.
- Они будут очень огорчены.
- Я тоже. Они для меня стали родными… Я всегда их буду помнить. Вас я тоже никогда не забуду. Всю жизнь я буду вам признателен за внимание, за всё, что вы для меня сделали.
- Иффет-бей, я хорошо понимаю, как оскорблено ваше самолюбие. И всё же, несмотря на это, я прошу вас остаться.
Я молчал.
-∙ Вы поняли почему?
На её длинных опущенных ресницах блеснули слёзы.
- Хорошо, я останусь, - глухо проговорил я, с трудом переводя дыхание, словно мне не хватало воздуха. - Что мне теперь оскорбления!
Глава двадцатая
Это была моя первая любовь. Конечно, и до этого я влюблялся - мимолётная, быстропроходящая детская влюблённость, - какая юность проходит без увлечений! Но ни одно из них не коснулось моего сердца.
Я полюбил Ведию чистой юношеской любовью. Я жил как во сне, ничего не видя и не замечая. Всё, что происходило вокруг, потеряло всякий смысл. Мир перестал для меня существовать, он должен был лишь обрамлять эту удивительную любовь. Для этой любви рождались и умирали дни, сменялись времена года.
Мы встречались по ночам на морском берегу. Я вылезал из окна своей комнаты, прыгал прямо на набережную и шёл к развалившемуся сараю, где хранились лодки. Там я ждал Ведию.
Она стала беспечной и отчаянной, как пятнадцатилетняя девчонка, не признавала никаких опасностей, хотя нас всегда могли заметить.
Помню, как однажды ночью нас чуть не до смерти напугала залаявшая в саду собака. Пальцы Ведии, которые я сжал в своей ладони, были ледяными. И когда собака уже замолчала, мы долго ещё прислушивались к ночной тишине.
В ту ночь Ведия впервые высказала мне свои опасения:
