Все еще не отдавая загорелую драгоценность — пятка в ладони, как сладкий ранет, — он приподнялся на локте. Вдруг притихшая, она смотрела на него блестящими глазами. Осторожно, словно боясь обидеть, потянула ногу к себе — он разжал пальцы, — сглотнула и прошептала, подавая руку: «А поцелуй это…» Он взял ее запястье, попал на испуганную жилку и, уже стоя перед кроватью на коленях, сжал напряженную кисть девочки в своих ладонях, как замерзшего птенца, склоняясь к доверчивым пальцам-крылышкам, слыша, как она перестала дышать, думая о ее губах, чувствуя, как трепещет в его ладонях ее сердечко, уже наверняка зная, что случится сейчас…
Нет, нет, время, не так быстро, умоляю! Творец, давший жизнь нам обоим, сделай приближение besa mano асимптотичным, один кадр в минуту, в день, в год, чтобы я шел это расстояние вечность; сделай так, чтобы, едва прикоснувшись щекой к ее теплому лобному местечку, отлетала голова моей памяти, чтобы взрыв, случившись, контузил нас обоих с последующей амнезией, чтобы назавтра, такие же чистые, мы повторили бы все сначала, — и так ежедневно; а еще лучше — капни на нас сейчас лучшим янтарем, брось эту каплю в океан и через миллион лет, подобрав ее на весеннем пляже, помести вместо старой, захватанной грязными пальцами, пустой Луны. Если не можешь и этого, тогда просто помешай, — она верит взрослой мудрости, но нет ее у меня сейчас!..
И в дверь оглушительно забарабанили. Она вскрикнула, выдернула руку, скатилась с кровати и, взметнув шторы, выскочила на лоджию. Он поднялся с колен (благодарю, благодарю тебя!), подошел на дрожащих ногах к двери, распахнул ее. Ищущий взгляд горничной непочтительно шмыгнул мимо, забегал по комнате: «Дочку поварихи не видели? Мать заискалась». Он криво улыбнулся, оттесняя ее в коридор: «Не видел. Найдется, с подружкой где-нибудь». Закрыл дверь, обернулся. По шторам еще пробегали волны, а возле взбаламученной кровати замерли застигнутые врасплох маленькие босоножки. Он наклонился, и сиротливые близняшки доверчиво отдались ему в руки. Слегка размытые отпечатки непоседливых пальчиков — точная копия остывающих в гипсе его памяти, — я так хочу забрать их с собой, чтобы (если пройду контроль аэропорта с таким странным грузом) каждый вечер в жаркой темноте, направляя на эти контактные снимки рубиновый луч своей мании (не исступление, но вдохновение) создавать голограммы божественных оригиналов, — а великий принцип корреляции Кювье поможет вернуть всю владелицу, всю маленькую богиню… (Д-р Вивимашер уже тычет в меня указкой, поясняя студентам: вот яркий пример того, как загнанная в подземелье любовь к несуществующей у матери ма шер виви переносится на ее символ и подобие — на женскую ногу и женский башмак!)
В зеленой темноте лоджии он не сразу разглядел ее, сидящую у стены на корточках. Она встала. Он помог ей: поднял за талию, посадил на перила спиной к себе, как бы невзначай прикоснувшись губами к пушистой шейке — подняв плечи, она замерла, — прикоснулся еще раз, уже ближе к ушку, скользнул пальцами по ребрышкам, встретив на пути сердце зайчонка, и, приподняв, опустил по ту сторону света. Она поправила локтями задравшуюся майку, бросила перед собой босоножки, сунула в них ноги и подняла голову: «А завтра мы будем купаться?» — «Непременно», — севшим голосом ответил стоящий на палубе. Она улыбнулась до ушей, помахала одними пальцами и, крутнувшись на пятках, убежала.
Шлеп, шлеп, шлеп, — удаляющиеся аплодисменты вечеру. Ветер, шум листвы, переходящий в овацию, — все встают. Прыгающими пальцами актер вылавливает из пачки сигарету, оборачивается, смотрит на сцену через щель недозадернутого занавеса, на вдавленную ее спиной и так и задохнувшуюся от счастья подушку. Смятая простыня в ногах — плачущий старик на коленях. Вы так и не поняли, сэр: познавая гибельное очарование голенастого экземпляра, вы, по привычке энтомолога, поторопились проколоть своей иглой ее нежное межкрылье, — ощупывая жизнь, вы так и не нашли ту грань между закипающей сладостью рая и нескончаемым страданием в придуманном вами аду, в комнате маленькой Лилит (вторая буква лилово подмигивает), так похожей на рыжебородую дочку мельника… Учитесь, учитель, — завтра я куплю розы и арбуз, увижу ее радостное смущение, увижу, как она спрячет свое горящее личико в прохладном аромате цветов — «Мне еще никто…», — а потом, глядя, как она ест арбуз, так и не осмелюсь поцеловать ее мокрые пальцы, не смогу сказать, как счастлив и робок… И клянусь, что все это, и все остальное и больше, будет теперь каждый день, пока принц не уедет…
Лучше бы принц уехал сейчас же. Утром, когда невыспавшийся и красноглазый он явился к завтраку, официантка извинилась перед ним за консервы, глядя в сторону. «Что, повар заболела?» — спросил он неуверенно, уже чувствуя, как надвигается… «Лучше бы заболела, — хмыкнула официантка. — Повезла свою непутевую дочу к бабушке в город (хлестнул по сердцу лопнувший нерв). Мало им баб, они еще и на дочек кидаются», — и она удалилась, надменно-прямая.
Это непередаваемо… Лежать, окружив мертвыми руками ее подушку, и, когда горничная постучится делать уборку, прищемить ее нахальную ногу дверью. Разве могут чьи-либо глаза и руки прикасаться к священной кровати, к этим дорогим примятостям, отпечаткам ее неповторимых движений и смеха? Даже самому нужно делать это осторожно и невесомо… Но тщательное обследование не дало ничего, кроме голубой нитки из бахромы ее шорт и нескольких песчинок с ее подошв…
Он брел по берегу пруда, баюкая скулящую душу: ты только вдумайся, дурочка, как прекрасен финал, как вовремя… Но, выворачивая тонкие руки дочери, мать шипела: «Дура! Ты еще скажешь мне спасибо!» — и ночью, когда мелкомасштабный грандье поучал коллегу по страсти, она плакала взаперти, моя маленькая урсулинка, мой беззащитный, худенький котенок! Как запоздала мечта поднять тебя на руки, стоять перед тобой на коленях (уйдите все, ради бога, глуп ваш смех, глупы ваши лица, — а умные и сочувствующие вообще невыносимы!), выполнять все твои желания, охранять, лежа у твоих ног и рыча на каждого, кто посмеет; и на океанском атолле, где жаркий ветер треплет пальмовые листья, отряхивать с твоей спинки белый песок, расчесывать твои волосы — и восхищаться тобой, говорить тебе о тебе, видеть твою детскую, застенчивую радость, видеть, как ты вскакиваешь, скрывая ее, и тянешь меня в прибой… А когда придет время встретиться душами, я не стану ждать, пока подбежит ко мне пожилая женщина, — сразу по прибытии займусь поисками тех погребов, из которых тайком выползают порочные ангелы и где хранится твой нынешний хмельной возраст. Я выкраду вчерашний день, и мы скроемся от всевидящих зениц, затеряемся на одном из островком мезозойского океана, и впереди у нас будет вечность…
Он поднял голову на легкий стрекот и увидел мелькающий в зелени аллеи клочок знакомого платья. Это катила на велосипеде осиротевшая Ублюда. Лениво жуя педалями, она уже удалялась. Милая девочка, подружка, одноклассница, — успела ли ты узнать самую большую тайну, не ищешь ли такого хорошего, такого доброго и умного, такого… Взмахнуть рукой, крикнуть, остановить! — а зимой, соскочив с поезда, отыскать в лабиринте города школу, встать под вплавленными в чугунную ограду тополями и ждать, ждать… Она выйдет в холодный закат под конвоем двух десятиклассников — по колу с обеих сторон моей маленькой семерочки, — и у бесконечности, уместившейся под тополями, задрожат колени. Руки в карманах курточки, сумка через плечо, — она пройдет, слушая и не слушая кивающих над нею колодезных журавлей, пройдет, рассеянно взглянув и не заметив. Она пройдет… И вдруг — остановилась! Обернулась!..
