Первой подошла маршрутка в Академ — и я, не особенно раздумывая, поехал к Кате Гольдиной. С некоторых пор, как только я материализовывался в её — обильно увешанной колокольчиками, афишами, масками, куклами, фотографиями, монотипиями, подарочками, коробочками — квартире, здесь же необъяснимым образом всегда оказывался мой идеал интеллекта и мужской красоты. Нет, Катя не занималась сводничеством! Эти появления, пожалуй, даже огорчали её. Ведь только наедине с Катей мы могли по душам поговорить о пятистопных анапестах и французских одиннадцатисложниках. Третий перетягивал одеяло разговора на себя. Да и тема одеял стояла весьма остро. Возможно, именно поэтому на этот раз мы перешли к активным военным действиям.
Дальше в памяти простирается безграничное белое пятно. Убей бог не помню, кто выступил против кого (хотя я, скорее всего, по-джентльменски защищал Катю), кто достал из холодильника упаковку вареников и выпустил первый снаряд.
Перестрелка продолжалась, пока боеприпасы не размякли, не растерялись под кроватями, за шкафом, — спустя месяцы Катя ещё находила то в одном, то в другом углу мумифицированные корочки, — а мы не выдохлись. Один из последних залпов был местью за пошлую шутку в мой адрес, когда я уже пытался поудобнее разместить на уголке дивана свои одеяло и подушку. За неимением вареников я бросил в сторону обидчика трусами, которые — следует напомнить — провели на мне антисанитарные сутки в командировке.
Кто же знал, что именно этот символический акт и станет началом прекрасной дружбы? Через месяц, когда предмет одежды в ответ на многократные и настойчивые просьбы будет возвращен мне, я даже не узнаю жёсткий, мятый и местами склеившийся комок: «Что, это — мои трусы?.. Какой ты извращенец…» И, немного помедлив: «Почему я узнаю об этом только сейчас?»
Два зайца
Когда моя семейная жизнь в Гамбурге покатилась под откос, я уехал побродить по Венеции и Новосибирску. Венецию я не видел никогда и поэтому просто принял факт её существования к сведению, а в Новосибирске пропустил два-три года, но зато каких… Именно в это время в местной жизни произошли какие-то тектонические изменения. Видимо, пустоши, образовавшиеся в русских недрах из-за откачивания углеводородного сырья, вызвали не только подвижки обширных земных пластов; они резонировали и отдавались гулким эхом, искажали голоса и отражали радиоволны. Телеведущие вдруг загнусавили интонациями Владимирского централа. Газеты стали скучны. Центральный кинотеатр «Пионер» больше не сдавали в аренду лесбиянкам и гомосексуалам. Гей-дискотеки нового образца проводились на границе частного сектора, в подвале, за обоссанным собаками деревянным забором.
Стоило устроиться на стульчике импровизированного бара, как ко мне подошёл прогрессивный юноша и попытался заговорить по-английски. Я осмотрел себя: в моих нехитрых джинсах и майке не было ничего особенно западного. Но, наверное, находясь некоторое время среди представителей закатывающейся европейской цивилизации и не предохраняясь регулярным общением с соплеменниками, очень легко подхватить иной, равнодушный и поверхностный, взгляд… в общем, что-то выдало меня. Первому юноше я ответил, что приехал в командировку из Кемерова, и он как-то потерял ко мне интерес. Второму ничего не ответил.
А потом внезапно ожило всё былое, потому что по тёмной лестнице в клуб спустился он — Тимка. Высокий и породистый. Правда, он всегда был таким, даже на ёлке подшефного третьего класса, когда в костюме Буратино, под руку с одноклассницей, моей младшей сестрёнкой — Мальвиной, следует понимать, — выходил что-то зачитывать к доске. Тимка подрастал и, обогнав меня ростом, постепенно перестал заходить к нам делать уроки. Но однажды мы буквально столкнулись на дискотеке. И не где-то, а в том самом легендарном гей-«Пионере». «И ты здесь? — подмигнул он мне. — Классно! Звони как-нибудь!»
«Кстати, знаешь, кто там ещё был? — на следующий день я без всяких задних мыслей делился впечатлениями о вечеринке со своей понимающей сестрой. — Тимыч! Правда, здорово?» Позже сестра, тоже без задних мыслей, шутя, поделится со своей лучшей подругой: «Вот почему у него нет девушки!..» Но лучшая подруга почему-то испугается и передаст Тимке на уроке записку: «Это правда? Как ты стал таким?»
Тимка не мог простить утечки конфиденциальной информации, пусть она и не причинила какого-то особенного вреда. И лишь сейчас, спустя несколько лет, мы впервые могли об этом говорить — и смеяться. И вообще, нам было о чём рассказать друг другу. Обоих помотало там и сям. Его занесло в речное пароходство, — две навигации до Обской губы; в перерывах — курсы в Доме моделей и сертификат «манекенщицы»: для единственного парня в наборе не нашлось подходящего свидетельства. Поступления и отчисления из вузов. Наконец, совершенно неожиданно, газеты, реклама. И дела, кажется, стали налаживаться.
— Я тебе сейчас что-то скажу, но возьми паузу прежде, чем ответить. Не подумай, что я часто говорю такое и что мне легко…
— О чем ты, Тим?
— Поехали отсюда ко мне?.. Я… я просто хочу тебя потрогать…
Через две недели я возвращался в Германию — то ли с тяжёлым сердцем, если оно вовсе не осталось в Новосибе, то ли с тяжёлой совестью. План был следующий: разобраться с кучей учебных и прочих дел, заработать за пару месяцев немного денег, привезти Тимку на Рождество, прокатиться с ним по европам — и возвращаться строить новую старую жизнь в Россию. Я запасся терпением.
Хотя, может быть, и не было никакого плана. Или я не мог быть для него на расстоянии тем, чем был вблизи, в тёмной съёмной квартире с капающими кранами и допотопной гэдээровской стенкой; во время длинных прогулок по набережной и мосту между правым и левом берегом; с общими приятелями в «Трубе», где мы неизменно заказывали под водку грибное ассорти. Во всем была какая-то обречённость, а может быть, грусть скорого расставания.
Так или иначе, я оказался способен терпеть дольше, чем он. Через месяц Тимка познакомился с неким пловцом и всё чаще испытывал по телефону мои нервы рассказами о его замечательной фигуре и прекрасных глазах. Как-то незаметно пловец переехал жить к Тимке.
По необъяснимым причинам мужчины разбегались от меня, — сначала мой зрелый и мудрый муж, потом юный и легкомысленный Тимыч… И тогда я — от скуки, отчаяния, недотраха или всего этого вместе, — подпустил и прикормил Якоба, славного немецкого мальчика с подоконника не менее славной обсерватории Эппендорф.
Известие о том, что Тимка, несмотря на свою новую любовную жизнь, намерен воспользоваться моим прежним обещанием и приехать на Рождество, Якоб воспринял философски: он собрал вещи и переехал ко мне, чтобы держать ситуацию под личным контролем. Мне предстояло провести самые дурацкие в моей жизни, полные хаоса и стресса, Рождество и Новый год.
Сюрпризы начались с первых минут. Юноши наотрез отказались пользоваться языком международного общения и объяснялись исключительно через меня: «Что ты ему сказал?» — «Я перевел, что он спросил, когда ты спросил, что он сказал…»
В пяти часовых зонах Тимку ждал верный пловец, но при виде того, как Якоб, мальчик с подоконника, берет меня на улице за руку, тесно прижимается в метро, шепчет какую-то ерунду, норовя прикусить мочку уха, в его глазах вспыхивали колючие искры. Рождённая в муках культурная программа летела к чертям. Тимка старательно подавлял зевки на выставках, и было неясно, вынесет ли он симфонический концерт. Якоб, со своей стороны, ныл, что нельзя же так много ходить пешком; и перекусывать надо не на ходу, а в каком-нибудь добропорядочном заведении, в крайнем случае — дома, чем-нибудь горячим с салатом и бокалом вина.
