— Представь, под ногами песок, то есть мелкая галька, она щекочет пальцы ног. Над головой яркое солнце, ясное небо. Жуть. Дальше — чистейшее море, волны, бриз колышет тенты палаток. А-а-а! И в этих волнах и в этих палатках — прекрасные обнаженные дикарки. Как будто не было ничего: ни мировой истории, ни ядерного вооружения… С туалетом только проблема.
— Если я правильно понял, бабы там ходят голые, — сказал немногословный.
— Совершенно справедливо, — ответил первый.
— То есть на них нет совершенно никакой одежды. Извини, что переспрашиваю.
— Да ничего, я не в обиде.
— Просто иногда говорят: обнаженные, имея в виду эти хреновы купальники или какие-то пляжные тряпки. Ты понимаешь, о чем я? Кучу всякого текстильного дерьма, которое закрывает сладости…
— Поверь мне на слово, — сказал тот, что с дредами, — просто поверь на слово. Девчонки там раздеты так, что больше раздеться просто невозможно. До самого предела.
— Это романтично.
— Это охренеть как романтично! — И тот, что с дредами, закатил глаза и начал по новой:
— Никакой зелени, никакого тенька, люди просто томятся на солнце в собственном соку весь день, чтобы вечером достать траву и барабаны, курить и играть. Я там так в прошлом годе перегрелся, что неделю потом в Москве с температурой сорок лежал. Чуть на кладбище не угодил.
— Что ж, заманчиво, заманчиво, — процедил лысый.
— В начале пляжа крохотный, в три прилавка, рыночек, ну, мусорник, конечно, несколько самодельных кафешек. Обслуживающий персонал живет здесь же, в палатках. В кафешках сидят совершенно голые люди, во всяком случае девушки, конечно, топлес. Это же рай… аццкий отжиг, короче.
— Топлес — это с голыми сиськами? — уточнил немногословный.
— В точку.
— Такие кафе мне тоже почему-то нравятся.
— Я и не сомневался в твоем вкусе.
— Спасибо.
— Уверен, это именно то, что тебе надо.
— Без сомнения.
Пол вдруг вновь ненадолго оживился:
— Я тоже был панк! — И в его пьяном глазу возникла мутная слеза. — Я был панком в Дублине, знаешь! Атеперь работа, чтоб ее. Живу с голубыми, мать их.
— Это он педерастов имел в виду? — поинтересовался у товарищей немногословный.
— Их самых, — закивал тот, что с дредами.
— Ну что ты ноешь?! — сказал лысый. — Ты на себя посмотри, позор какой! Галстук напялил. Все остальное еще куда ни шло, но галстук… — Лысый обернулся к друзьям. В их глазах читалось сплошное одобрение.
— Я был гитарист, — снова заныл Пол, случайно наткнувшись взглядом на гитару у стены. — Мы там… о-о-о…
— Слушайте, — сказал тот, что с дредами, — этот зануда меня достал! Пошли отсюда, пока он не испоганил нам ауру к чертям свинячьим.
— Подожди, — сказал лысый, — дай-ка ему лучше инструмент.
Немногословный повернулся к стене, взял гитару, снял с нее чехол и сунул инструмент под мышку ирландцу.
— О, гитара! — бесчувственным голосом сказал Пол.
— Сыграй нам что-нибудь, друг, — сказал лысый, — тряхни стариной!
— Трахнуть?
— Играй!
Пол дотронулся до струн, и уголки его губ уплыли за уши. Он словно обнял после долгой разлуки любимого человека, настолько близкого, что не нужны слова.
— Он завис, — сказал тот, что с дредами.
— Он сосредотачивается.
И тут в общем шуме и гаме, пощипывая пальцами струны, Пол заиграл какую-то веселую песенку К удивлению присутствующих, длинные сухие пальцы Пола оказались необыкновенно проворными, точными и трезвыми, в то время как его голова свисала вареной свеклой. Песня была даже не на английском, а на каком-то тарабарском, по мнению троицы, языке, и по ритму напоминала считалочку.
Когда веселая, как детский утренник, песенка закончилась, приятели обнаружили, что повскакали с мест и чуть ли не носами прижались к гитаре.
— Слушай, пошли на улицу! — закричал в ухо Полу тот, что с дредами. — Тут не слышно ни хрена!
Они наскоро расплатились, взвалили на плечи баулы и крабами выкатились на улицу. На углу, у Главпочтамта, под б ликующими неоном рекламными вывесками играла группа. На ступеньках — несколько густо накрашенных девочек.
— «Она — как солнца свет, ей девятнадцать лет…» — завывал длинноволосый солист.
— Нет, это все-таки самый лучший возраст для девочки, — сказал тот, что с дредами.
— Не, — изрек немногословный. — Позволь тебе возразить. В восемнадцать девочки — самые аппетитные, они на вкус как шоколадные сырочки. Потом только хуже.
Странная компания прошла через подземный переход и оказалась в Камергерском переулке. Яркие фонарики подсветки МХАТа, втиснутые в брусчатку переулка, превращали тени прохожих в громадных скачущих насекомых. Напротив театра вычурно одетая вечерняя молодая публика толкалась, передавала по кругу бутылки с пивом, смеялась короткими смешками, а огоньки зажигалок, сопровождающие первые затяжки сигарет, на мгновения вырывали из тьмы их невинные и пьяные лица.
Музыканты разместилась на свободной лавочке, и Пол снова заиграл ирландские песенки. Потом, на радость честной компании, зазвучали песни «Битлз» и Боба Марли. Начали собираться слушатели. Одна сердобольная парочка иностранцев даже приготовила было для него десятирублевую купюру, но, передумав, убрала деньги.
…Нужно сказать, что Пол был во всех отношениях правильный человек. И он сделал в своей жизни только одну непоправимую ошибку: в двадцать лет окончательно и бесповоротно повзрослел. Повзрослел настолько, что не только устроился на хорошую работу, но и, неожиданно для себя, начал получать удовольствие от общения с родственниками. Полюбил свою машину и стал заботиться о ней, как о женщине, а еще — обставлять милую квартирку, подаренную родителями. Выходные мог убить на то, чтобы после тщательного мониторинга в Интернете съездить в строительный магазин ради струны для штор или нового смесителя. Целую неделю мог раздумывать над цветом мягких подушечек для кухонных стульев. Даже в Москве он часто вспоминал о своей квартире и тосковал. Но только до сего момента, когда в умытом виски и пивом мозгу вдруг всплыли дни его безумной молодости.
— До чего же охеренно родная душа! — кричал Полу тот, что с дредами. — Мы могли бы вместе играть!
— Он — русский, русский! — вопил лысый. — Только притворяется!
Немногословный сбегал еще за бухлом. Вернувшись, застал лысого в исступлении целующим Пола в щеки. Пол что-то мычал. Все одобрительно мычали в ответ и были в приподнятом настроении.
— Э! Ну пора, мужики, пора, — сказал немногословный, самый трезвый и ответственный. — У нас поезд!
— Я провожу вас, черт возьми, — сказал расчувствовавшийся Пол и повис на шее у того, что с дредами.
