Дверь.
Китаец открывает ее.
Полумрак.
И как ни странно, очень скромно. Даже банально. В общем никак.
— Я не покупал новой мебели, — объясняет он. — Оставил ту, что была.
— Где ты видишь здесь мебель… — смеется она.
Он оглядывается и совсем тихо говорит, что в общем-то она права: вся его мебель — это кровать, кресло и стол.
Китаец садится в кресло. Девочка остается стоять.
Она снова оглядывается. Улыбается.
— А мне нравится твой дом, — говорит она.
Они не смотрят друг на друга. Как только он закрывает дверь, они вдруг как бы теряют взаимный интерес. Их больше не мучит желание, оно ушло куда-то вглубь, потом резко нахлынуло вновь. Девочка поднимает на него глаза, не он, а именно она решается на это первая. Она видит, что ему страшно. Но она смотрит на него с такой нежностью, что страх отступает. Это она стремится вперед, она жаждет знать — знать все до конца, она готова жить и умереть одновременно. Это ей, как видно, больше, чем ему, знакомо отчаяние, и она лучше чем он, понимает, что такое страсть: благодаря младшему брату, который вырос в тени старшего, брата-преступника, и потому младшему каждый божий день хотелось умереть, и она, девочка, только и делала, что спасала его от отчаяния.
Китаец говорит совсем тихо и как бы через силу:
— Очень может быть, что я влюбился в тебя.
В глазах девочки мелькает страх. Она молчит.[3]
Она с удовольствием расхаживает по его квартире, двигается медленно и бесшумно, осматривается как в номере привокзальной гостиницы. Ему и в голову не приходит, что ей может быть здесь интересно, он об этом даже не подозревает, и это вызывает у нее восхищение. Он просто следит за ней взглядом. Наверно, он думает, что она занялась его квартирой от нечего делать или специально тянет время, скрашивая невыносимое ожидание.
— Эту квартиру мне подарил отец, — говорит он. — Типичная холостяцкая нора. Здешние китайцы, те, что молоды и богаты, как правило, заводят много любовниц. Таков обычай.
Девочка повторяет: «холостяцкая нора». Ей уже приходилось про такое слышать, только она не помнит где, возможно, читала в романах. Она перестала ходить по комнате. Остановилась прямо перед ним, смотрит на него.
— Значит, у тебя много любовниц…
Неожиданное обращение на «ты» звучит для него восхитительно.
— Не так уж много, но бывают… время от времени…
Она бросает на него взгляд, быстрый, пронзительный, в нем — радость. Да, ей это нравится.
— Тебе нравится, что у меня есть любовницы?
Она говорит: да. Но не объясняет, почему, она не умеет это объяснить.
Ее ответ поражает его. И даже немного пугает. Для него это трудный момент.
Она говорит, что желание возбуждают в ней мужчины, страдающие от безответной любви. Как раз к такому мужчине она впервые почувствовала интерес, несчастному, истерзанному любовными муками.
«Это Чанх? — спрашивает китаец. Девочка говорит: нет, это не Чанх.
— Слушай, давай мы сейчас уедем… и вернемся в другой раз… — вдруг предлагает китаец
Девочка не отвечает. Китаец встает, делает несколько шагов, поворачивается к ней спиной.
— Ты так молода… — говорит он, — это меня пугает. Я боюсь, что не смогу… не смогу справиться с волнением… ты хоть немного меня понимаешь?…
Он поворачивает к ней. Его улыбающиеся губы чуть дрожат. Она в нерешительности. Говорит, что не понимает. Разве что чуть-чуть…и ведь ей тоже страшновато.
— Ты совсем ничего не знаешь, — говорит он. Нет, кое-что она все-таки знает, но не уверена, это ли он имеет в виду.
Молчание.
— Как ты узнала? — спрашивает он.
— Мой младший брат… мы ужасно боялись Пьера, нашего старшего брата. Поэтому спали вместе, когда были маленькими… Так все и началось.
Молчание.
— Ты любишь младшего брата.
Девочка долго медлит с ответом: это тайна всей ее жизни — «странный» младший брат.
— Да, — наконец говорит она.
— Больше всех на свете?…
— Да.
Китаец очень взволнован:
— Он, кажется, отличается кое-какими… странностями?
Она смотрит на него. Не отвечает.
В глазах — слезы. Она все еще не отвечает.
— Откуда вы про это знаете? — спрашивает она.
— Уже не помню.
Молчание.
— Впрочем, вы ведь тоже живете в Садеке, конечно, вы должны кое-что о нас знать. — говорит она.
— До встречи с тобой, я ничего о вас не знал. А вот после парома… на следующий день… мой шофер сообразил, кто ты…
— Что он сказал тебе?… Повтори слово в слово…
— Он сказал мне: она дочь директрисы женской школы. У нее два брата. Они очень бедны. Мать разорена.
Неожиданно его охватывает робость. Необъяснимая для него. Он как бы вдруг осознал, что девочка еще совсем юная, и этот факт показался ему неожиданным, бесспорным, непоправимым, почти неприличным. Возможно, он подумал и о ее характере, таком же необузданном, как у матери. Но девочка, конечно, не подозревает о его сомнениях.
— Все так?… — спрашивает он.
— Да. Это про нас… А он рассказал вам, как разорилась моя мать?
— Он только сказал, что это была ужасная трагедия, что матери твоей страшно не повезло.
Молчание. Девочка не отвечает. Она не хочет отвечать.
— Почему бы нам еще немного не побыть здесь? — говорит она. — На улице… так жарко.
Он встает, включает вентилятор. Садится опять. Смотрит на нее. Девочка тоже не спускает с него глаз.
— Ты, конечно, не работаешь, — говорит она.
— Нет, конечно.
— Ты никогда-никогда ничего не делаешь… или все-таки…
— Нет. Никогда.
Она улыбается ему:
— Это «никогда» звучит у тебя совсем окончательно и бесповоротно.
К ней возвращается ребячливость. Она снимает шляпу, потом скидывает сандалии и оставляет их валяться на полу.
