— Нет. Я всегда был трусишкой. Я даже не знал, что такое шайка, пока мне не сказали. Вот мой брат был из них, и его друг был настоящим малолетним преступником, а я скорее относился к тем, кто сразу прячется под кровать, чуть запахнет жареным.
— Вы шутите.
— Вовсе нет. Я ненавидел драки, терпеть не мог курить и пить. От крови меня тошнило…
Они улыбались, и я тоже улыбнулся. Индия достала сигарету — я заметил, что без фильтра, — и Пол раскурил ее и подал жене.
— А ваш брат — он какой? Так и остался крутым парнем или ушел в страховой бизнес или еще куда?
— Видите ли, мой брат умер.
— Ой, извините. — Она опустила плечи и отвела глаза.
— Ничего, ничего. Он погиб, когда мне было тринадцать.
— Шестнадцать. Его убило током.
— Он упал на третий рельс.
— Да. А я был рядом… Гм, официант, можно счет?
Глава вторая
Пол оказался человеком сердечным, остроумным и легкомысленным. Он мог с самым заинтересованным видом часами выслушивать самых занудливых людей. Когда его собеседник уходил, Пол обычно говорил про него что-нибудь смешное и обидное, но если тот возвращался, он снова становился внимательным, вдумчивым, внушающим доверие слушателем.
Пол был родом со Среднего Запада, и его приветливое, слегка озадаченное лицо преждевременно раздобрело, отчего казалось, что он гораздо старше своей жены. Однако Тейты были в точности ровесники.
Пол работал в Вене в одном из больших международных агентств. Он никогда не распространялся о своей работе, но она имела какое-то отношение к организации торговых выставок в коммунистических странах, и я часто задумывался, не шпион ли он, как столь многие «бизнесмены» в Вене. Однажды на мои расспросы Пол ответил, что даже у поляков, чехов и румын есть что продать внешнему миру, а на таких выставках они получают возможность «показать товар лицом».
Индия Тейт напоминала персонаж фильма тридцатых — сороковых годов в исполнении Джоан Блонделл или Иды Люпино — хорошенькое личико, но в то же время довольно жесткое и непроницаемое[27]. Внешне строгая, серьезная девушка, но чем больше ее узнаешь, тем лучше видна ее ранимость. Им с Полом уже перевалило за сорок, но ни по его, ни по ее фигуре этого было не сказать, так как оба совсем свихнулись на физических упражнениях и поддержании формы. Однажды они продемонстрировали мне комплекс йоги, которому посвящали час каждое утро. Я попробовал повторить некоторые из тех упражнений, но не смог даже оторваться от пола. Я заметил, что моим новым друзьям это не понравилось, и через несколько дней Пол ненавязчиво предложил мне начать упражняться, чтобы привести себя в форму. Какое-то время я занимался этим, но потом мне наскучило, и я бросил.
Когда они узнали, что из Лондона их переводят в Вену, Индия решила прервать на год преподавание, чтобы выучить немецкий. По словам Пола, у нее была природная склонность к языкам, и через месяц-два обучения на курсах при Венском университете она начала, как он сказал, переводить для него немецкие радиопрограммы новостей. Я не знал, насколько это правда, так как, когда мы собирались втроем, она отказывалась говорить на других языках, кроме английского. Однажды, когда совсем приспичило, она спросила о чем-то у проводника в поезде — еле слышно, через слово запинаясь. Фраза была построена грамматически правильно, однако преподнесена в подарочной упаковке сильного оклахомского акцента.
— Индия, почему вы никогда не говорите по-немецки?
— Потому что получается похоже на Энди Девайна.[28]
И такова она была во многом. Сразу бросались в глаза ее ум, и одаренность, и множество разнообразных талантов, каждый из которых мог бы послужить той глиной, из какой лепят жизнь. Но Индия во всем стремилась к совершенству и старалась не снижать требований к себе в том, что, по ее мнению, получалось не очень хорошо.
Например, я видел ее рисунки. Кроме курса немецкого, она решила, что за «свободный» год сделает то, что намеревалась сделать годами, — иллюстрации к собственному детству. Живя в Лондоне, она преподавала живопись в одной тамошней международной школе. В свободное время она сделала более сотни набросков, но поначалу я не мог от нее добиться, чтобы она их мне показала. Увидев же их наконец, я был так поражен, что просто не мог найти слов.
«Тень» изображала один из тех горбатых радиоприемников в стиле ар-деко с круглыми черными ручками и названиями тысячи экзотических мест, голоса из которых вы якобы могли услышать, стоило только покрутить верньер. Приемник стоял на столе в глубине комнаты, у самого верхнего края рисунка. Из нижней части вырастали три пары неестественно прямых, будто кукольных, ног, тесно прижатых друг к другу: мужские, детские (в черных лаковых туфлях и белых носках) и женские (без чулок, в остроносых туфлях на шпильках). Самих людей не было видно, но самое чудесное и немного жуткое — это то, что все ноги указывали на приемник, и казалось, будто их ступни смотрят радио, как телевизор. Когда я сказал об этом Индии, она рассмеялась и ответила, что никогда об этом не задумывалась, но что-то, мол, в этом есть. Во всех ее работах снова и снова возникало это ощущение, на четверть наивное, на четверть жутковатое.
