— Ты только что убила свою мать, Хелен.
Псы скулили на заднем фоне.
— Сколько времени там, где ты? — спросила я.
— Еще достаточно рано, чтобы вылететь сегодня вечером.
— Откуда?
— Из Санта-Барбары. Работаю над одним заказом.
— Для кого?
— В частном владении. Ни с кем не встречался. Хелен?
— Да.
— Сколько у вас градусов?
— Не знаю. Я закрыла все окна.
— Тело еще… гибкое?
— Что?
— Прости. Я хотел спросить, твоя мать уже окоченела? Как давно ты… Извини.
Мгновение мне казалось, что Джейк повесил трубку, но нестройный звон собачьих ошейников разубедил меня.
— Когда она умерла?
— Незадолго до темноты.
— А сколько у вас времени?
Я подняла взгляд на часы.
— Без пятнадцати семь.
— Хелен, у меня второй звонок. Я должен ответить. Я тебе перезвоню.
В трубке раздались гудки. Мне хотелось смеяться.
— У художников суете нет конца, — сказала я, повернувшись к матери.
Кратчайшее из мгновений я ожидала ответа.
Я ждала у телефона и смотрела на нее. Лицо, должно быть, мокрое под полотенцем, и это беспокоило меня. На четвереньках я подкралась к ней. Не глядя, поскольку не была готова увидеть ее лицо, быстрым росчерком запястья сдернула полотенце. И услышала, как она кричит. Зовет меня по имени.
Я вскочила и вылетела из комнаты через задний коридор в гостиную, где мой день начался во второй раз миллион лет назад.
Что я делала до звонка миссис Касл? Ходила по городскому рынку. Купила волокнистую фасоль у пожилой армянской пары, которая продавала всего три сорта овощей из багажника пикапа. Сходила на урок танцев.
Рядом с камином стояла медная урна. Я встала над ней. Жаль, меня не стошнит.
Нелепо рассчитывать на чью-то поддержку. Что может сделать Джейк, сидя в богатом доме за три тысячи миль отсюда? Он принял второй звонок, пока я стояла на кухне со своей мертвой матерью!
«Сама ввязалась, сама и выбирайся».
Когда же это стало моей философией?
Джейк спрашивал меня о температуре, о времени и об окоченении, и, очевидно, его беспокоило гниение. Он высек довольно ледяных скульптур в холодных столицах мира, чтобы знать то, о чем я и не подумала бы. Не могла бы подумать. Я мельком попыталась припомнить сюжет фильма, который смотрела прошлой осенью с Натали. Он вращался вокруг того, было убийство непредумышленным или нет. Я помнила лицо актрисы, ее невинную красоту в тот миг, когда она потеряла самообладание, выступая в суде, но больше я не помнила ничего.
Мать умерла слишком давно, чтобы легко это скрыть, и я сломала ей нос — роковая улика. Теперь, покинув кухню с ее телом, я четче видела, в какой беде оказалась.
У меня никогда не получалось выполнять упражнения Джейка для медитации. Я сидела на крошечной круглой черной подушечке и пыталась тянуть «о-о-о-м-м-м», пока мои ступни и руки колюче покалывало. В голове появлялись и исчезали странные фигуры, словно мозг был популярным кафе.
Я вышла на крыльцо и расставила ноги. Через мягкую влажную кожу джазовок чувствовались соломинки циновки. Я представляла, как рушится старый викторианский дом. Десять раз вдохнула и выдохнула, считая очень медленно и издавая шум, над которым насмехалась на уроках йоги. То, что я намерена сделать, невозможно истолковать превратно. То, что я намерена сделать, не оставит мне пути назад.
Стемнело; цикады гудели в деревьях. В нескольких милях по кромке шоссе тарахтели грузовики. Я знала, что, несмотря ни на что, не смогу остаться сегодня ночью дома. Не смогу часами ждать приезда Джейка. Кроме того, время шло, а он так и не перезвонил.
Я дышала и считала, широко распахнув глаза, смотрела в дом и видела передний коридор, лестницу, что вела в три маленькие спальни, и толстый подбитый ковер, который сын Натали настелил, чтобы предотвратить падение.
— Чтобы с вами не случилось того же, что и с вашим мужем, — довольно глупо заявил Хеймиш.
Он знал о случившемся со слов Натали — что мой отец умер, упав со ступенек из твердого дерева. Я тихо стояла рядом в тот день, кивала и была не в силах заглянуть в глаза матери.
Тело матери вывезли бы из этого дома на каталке, подумала я. Ее бы несли почти вертикально по крутой передней лестнице. Она стала бы очередной одинокой старой дамой, умершей в своем доме. Как печально. Как беспомощно. Как высоко-высоко она забралась бы по кривой людского сочувствия.
Но этому не бывать. Я прослежу.
Войдя в дом, я устояла перед соблазном остановиться в гостиной и вместо этого промаршировала дальше. Мои мышцы затекли от сидения на полу кухни, но, позируя в Уэстморе, я знавала и худшее и умела восстанавливаться. Поднявшись наверх, я взяла простую белую простыню. Затем спустилась, перескакивая через ступеньку.
Старательно не глядя на лицо матери, я встала у ее ног, быстро наклонилась, чтобы прикрыть их, а затем сыграла в игру, о которой сперва Эмили, а потом и Сара умоляли меня, когда я подтыкала им на ночь одеяла. Игру, которую для меня придумал отец.
Мы называли ее «взмах». Я вставала у изножья детских кроваток, зажав концы верхних простыней в руках, выбрасывала их вперед, и они медленно опускались на детские тельца. Особенно Сара была готова играть в эту игру до бесконечности.
«Мне нравится, как воздух разбегается от меня», — как-то раз призналась она.
Для матери хватило и одного взмаха, и двуспальная простыня укрыла ее лицо. Она прилипла к телу почти как призрак. Поспешно я снова упаковала мать в мексиканское свадебное одеяло и в «Гудзон-Бей», словно труп был подарком, который я возвращаю в магазин.
Я встала, вышла в маленький задний коридор и открыла подвальную дверь. Поддерживая мать под мышки, дотащила ее головой вперед до лестницы.
В почти непроницаемой темноте я спустилась на несколько ступенек и замолотила по стене в поисках выключателя. Загорелась голая лампочка у подножия лестницы. Я спустилась до конца. Когда я была маленькая, эта лестница бросала вызов мне и соседским детям. После первых трех ступенек обе стены расступались, а перила, как в них ни нуждались все эти годы, так и не поставили. Хеймиш даже вызвался соорудить их из старых труб, после того как настелил ковер наверху.
«Эта лестница — настоящее гиблое место», — прошептал он мне, когда я отвела его в подвал выбрать за труды одно из старых дедовских ружей.
Но что всегда придавало смысл подвигу спуска в темный подвал, так это гигантский коричневый холодильник. В нем мать хранила жестянки круглых конфет с бренди, запасы шоколадок «Хёрши», завинчивающиеся банки орехов пекан и миндаля, нетронутые рождественские коробки арахисовых козинаков и гадкие, пропитанные хересом кексы с цукатами, которые нам дарили на праздники.
