Часть вторая. Боевая раскраска вождя
Не успел я натюрморт поставить — звонок! Серега с альбомом является. Ну, я ему только обрадовался. Рисовать вдвоем веселее, а трогать натюрморт я ему не дам!
Вот сидим мы, красками пишем. Это вообще-то очень трудно. Потому что акварель должна быть и яркой, и прозрачной... Приходится часто кисточку мыть и много воды на кисть брать. Вот тут-то эта самая акварель и норовит капнуть и кляксу поставить. Очень трудно красками писать. У меня даже плечи устали. И все руки уже в краске.
Тут опять в дверь позвонили. Тетя Лена, наша соседка, своего Федьку привела:
— Мальчики! Я вас умоляю! Мне нужно отлучиться на полчасика — пусть Федя у вас побудет!
— Не хочу! Не хочу! — орет этот Федя. Пятилетняя малявка, а голосина такой, что на улице слышно.
Еле его мать от своего пальто отцепила. А как только за ней дверь захлопнулась — он сразу орать перестал, будто его выключили, и к нам.
— А чего это вы тут делаете?
Мы ему говорим:
-— Вот тебе листок бумаги, вот тебе краски и кисточка — рисуй вместе с нами.
— Не хочу!
И давай по комнате шастать, все руками хватать.
Я ему говорю:
— Послушай, ты, Федя-бедя съел медведя, ты тут не мотайся туда-сюда! В глазах от тебя рябит! И ничего не лапай, а то будешь косолапый!
А он:
— Сам «медведя»! Сам «косолапый»!
Однако поутих. Пристроился рядом с нами, взял кисточку. Но лучше бы он по комнате скакал! Макнул он кисточку в краску да как начал ее по своему чистку возить — так во все стороны кляксы полетели! Всю работу нам забрызгал. Мы еле его утихомирили. Пересадили его к подоконнику. Отдельно ему воду в стакане поставили, отдельные краски — у меня старая гуашь была, — сиди рисуй на здоровье. Ну вроде успокоился: засопел, притих...
Мы к нему спиной сидели. Он-то у окна, а мы спиной к окну, чтобы свет на альбомы падал, натюрморт освещал, а в глаза не попадал. Не успели мы опять за работу приняться, этот Федя как завоет, как заорет:
— Я индеец! Я индеец!
Мы чуть краски от неожиданности не перевернули! Оглядываемся — а он рожу себе раскрасил, размалевал и теперь кривляется — пугает нас.
— Ага! Ага! Правда же, я страшный! Я индеец! Я индейский вождь!
— Правда, — говорим, — правда! Страшный... Ой-ой-ой... Боимся. Только, индейский вождь, отвяжись от нас, пожалуйста! Дай ты нам порисовать спокойно...
Вот он поорал, попрыгал. Надоело. Пошел в ванную умываться.
— Бывают же такие дети противные! — говорит Серега. — Прямо шило какое-то, а не ребенок!
Я молчу, потому что у Сереги у самого не то что шило... Он сам-то, Серега, если посидит две минуты спокойно, так об этом случае можно в газету писать, в отдел «Редкие факты».
— И что этому Феде не сидится спокойно! Играл бы себе или рисовал. Так ведь нет...
— Ты сам-то сиди спокойно и рисуй! — не выдержал я.
— Нет, ты послушай! — говорит Серега. — Вот он сейчас умоется и опять куролесить начнет! Он же не даст нам натюрморт дорисовать!
— Да рисуй ты, не отвлекайся! — говорю я Сереге. — Не обращай на него внимания, и все! Поорет и перестанет!
Но Серега уже завелся.
— Ну ничего! — говорит. — Он у меня полдня в ванной сидеть будет! — Отложил кисточку, макнул палец в красную краску и сидит Федю-медю ждет.
Тот явился весь мокрый! Физиономия блестит, уши розовые светятся, а глаза так и стригут по сторонам — что бы нашкодить такое!
— Что ж это ты так плохо вымылся? — спрашивает его Серега безразличным голосом.
— Чего?
— Ничего! Краску-то не смыл с лица.
-Где?
— Вот здесь и здесь! — говорит Серега и тычет в Федю пальцем, а палец-то в краске — всю ему физиономию краской перепачкал.
— Правда, что ли? — Федя меня спрашивает.
А меня такой смех дурацкий разобрал, что только и могу ему на зеркало показать. Он в зеркало глянул, ахнул и помчался опять в ванную.
— Ну погоди! — говорит Серега. — Сейчас я его в синий цвет перекрашу.
Федя явился, спрашивает:
— Теперь чистый?
— Да где там! — говорит Серега. — Только цвет переменился, а краска осталась. Вот здесь и здесь... А ты что думал! С ней шутки плохи. Она накладывается легко, а смывается ой-ой-ой...
— Ой-ой-ой... — посмотрел Федя в зеркало и опять мыться побежал.
Мы его еще два раза мазали. И я тоже! Никогда себе этого не прощу. Все же он маленький! Ну помакали бы разок — и хватит, а мы прямо как с ума сошли! Еще и пугаем его!
— Ты бы, — говорим, — спросил сначала, что это на краска и можно ли ею лицо мазать. Может, от нее воспаление сделается! Может, от нее язвы пойдут или лишаи!
— Ой-вой-вой... — И опять бедный Федя мыться бежит. Лицо у него стало красное-красное. Он теперь и к нам не подходит. Глянет в зеркало — заскулит и опять в ванную!
Мне его жалко стало.
— Ну, — говорю, — пошутили — и хватит.
— Ладно! — согласился Серега и пошел за Федей в ванную. А через минуту выскакивает — губы трясутся.
— Слушай, — говорит, — у него и правда с лицом что-то делается!
Вытащили мы Федю из ванной, а у него и правда лицо распухло и красные пятна на лбу, на щеках, на носу...
— Что ж теперь делать? — Серега говорит.
— Надо его в больницу тащить!
Тут Федя так заорал, что сама по себе форточка открылась и вазочка с листьями из нашего натюрморта упала...
Вазочка-то — это что! Стакан с водой упал и всю нашу работу залил, но мы уж и внимания не обращаем! Нам уж не до натюрморта!
Повалился Федя на пол, глаза закатил, ногами брыкает!
Мы ему:
— Федя! Феденька! Не бойся! Мы пошутили! Эта краска безопасная! Вот смотри...
Взяли и тоже себе лица краской измазали! Федя помолчал, посмотрел на нас, а потом опять как реванет!
— Вот что! — говорю я Сереге. — Беги к дяде Толе, у него телефон есть — пусть «скорую помощь» вызывает!
Серега помчался к соседу, а я достал из аптечки нашатырный спирт — чтобы дать Феде понюхать, если он начнет сознание терять. А Федя уже не орет, тихо лежит и не брыкается.
Я ватку нашатырем намочил, к носу ему подставил. Он как вскочит — пузырек у меня из рук выбил... Весь нашатырь разлился. Такой запах пошел, что у меня слезы из глаз брызнули!
Тут дядя Толя прибежал.
— Что тут у вас? — спрашивает.
Мы ему всю правду рассказали. А Федя сел на табуретку и на нас одним запухшим глазом, как медведь из берлоги, смотрит.
