И дальше — пока Антон учился в школе — жизнь и смерть шли рука об руку. Городишко был небольшой, но люди погибали в нем с механической последовательностью. Как поодиночке, так и массово — то инвалиды, то кочегары, оставившие среди зимы город без тепла, то медицинские работники. Это происходило независимо от воли людей. Внутри жизни как бы прорастал гнойник смерти, который вскрывался в назначенное ему время. Законы страны запрещали убивать. Каждый раз в город входили войска, наказывали виновных. Но все повторялось из года в год. Антон понял, что свобода, помимо всего прочего, еще и смерть, могущая выпасть кому угодно и когда угодно.
Антон вдосталь насмотрелся, как убивают и как умирают. Убивали с величайшим умением. Умирали, хоть и в мучениях, но скорее с досадой, нежели со священным трепетом. Никто не думал о предстоящем свидании с Господом.
Первая же капнувшая из змеевика капля первача разрешила все сомнения относительно одуванчиковой браги. Антон нацедил в плошку на донышко, поднес горящий прутик. Самогон обрадованно зашелся ровным фиолетовым пламенем. «Очередное превращение, — как если бы писал лабораторную работу, констатировал Антон. — Следующее — в моем сознании, когда выпью, и так далее, до бесконечности. Стало быть, змеевик вечен, он не кончается никогда».
Сняв пробу, Антон ощутил настоящее блаженство. Теперь оставалось лишь подкладывать дрова, наблюдать, как наполняется емкость, отслеживать, как вырабатывается брага, не допускать помутнения конечного продукта. Сколько раз доводилось Антону прежде гнать самогон, и всегда к концу процесса он или пребывал в беспамятстве, или непробудно спал.
Но сегодня все должно было быть иначе.
Антон с грустью посмотрел на ящик с консервами. Каждый день в нем появлялось очередное пустое гнездо. Антон пригласил Елену, — значит, угощать должен он.
Антон закончил с самогоном и сам не заметил, как в руках у него оказался проклятый «Дон Кихот». Когда он закончил главу, оконце в котельной было красным, как свежая опухоль. Солнце садилось. В последние дни книги сами прыгали Антону в руки. Он жалел, что не сжег их все сразу, как увидел. Книги, как бумажные мельницы, перемалывали его время. Антону приходилось жить по-разному. Но никогда не приходилось жить праздно. Размолотое время оседало пылью на привычных представлениях и понятиях. Они меняли очертания. Антону было не отделаться от ощущения, что книжно-временная пыль не то расслабляет его волю, не то направляет ее на некие новые, пока сокрытые в тумане, пространства.
Антон вышел на улицу. Облагороженные старым лесом развалины не выглядели омерзительными. По рваному серому бетону шла нескончаемая зеленая штопка. Воздух был прозрачен и свеж. Антон привык к тяжелому слоистому воздуху города. Он разрывал легкие, был насыщен запахами сожженного угля, помойки, химических отходов. Здесь же дышалось легко, воздух вообще не замечался. На открытых пространствах в красном закатном свете настоящие деревья отбрасывали длинные сиреневые тени.
Дальняя перспектива — с полями, линией леса, облаками, чем-то не очень ясным, может, небом, а может, рекой — порождала смутные чувства. Антону хотелось узнать, что там вдали. Но, к несчастью, он знал, что там вдали: забытая Богом Европа, санитарные кордоны, войска, колючая проволока, свобода. Непреложный факт, что случайный чистый мир, в котором он очутился, стопроцентно конечен во времени и пространстве, вызывал горечь и отчаянье. Антон прожил здесь не очень долго, но за это время привык к жизни сильнее, чем за предыдущие семнадцать лет. Он вдруг понял, что… боится смерти. Что ему будет жаль расстаться со своим новым жильем, родником, чистым воздухом, травой, деревьями, вечерним звездным небом, старухой Еленой, даже… нелепым Дон Кихотом, ворующим его время.
За спиной послышался шорох. Антон быстро упал на землю, успев выхватить нож. Он увидел серую шкуру, протащившийся по земле длинный голый хвост. Зверь не подозревал, что сегодняшний ужин — последний в его жизни.
6
Огненный солнечный полукруг, догорая, остужался в пограничной линии не то леса, не то реки. На прозрачную, очистившуюся сторону неба накатывалось бледное расплющенное колесо луны. С каждой минутой лунное колесо наливалось плотью. Сквозь густеющую плоть просматривались синие лунные суставы и вены.
Бутылка отменно остудилась в родниковой воде. Самогон обжег ледяным одуванчиковым огнем. Он как будто совместил в себе луну и солнце. Самогон был хорош, как все сделанное с душой. Его можно было употреблять, не запивая и не закусывая.
На самой высокой сосне Антон оборудовал наблюдательный пункт, соорудив в ветвях подобие дощатого настила. По желанию он мог стоять, сидеть, даже лежать в ветвях, оставаясь снизу невидимым.
Антон легко взобрался на сосну. Земля внизу и воздух вокруг слегка подрагивали. У него закружилась голова. Антон опустился на доски, некоторое время лежал лицом к небу, слушая тонкий свист ветра. Над инвалидным корпусом поднимался не то дым, не то туман. Над болотом стояла темнота. Светло было только над полями.
Со стороны света, не скрываясь, шла Елена, похожая сверху на самоходный, поставленный на попа ящик. Антон не сразу понял, что она несет на плечах раздвижной жестяной короб для маскировки огня. В видавшем виды закопченном железе культурная и безобидная Елена казалась Дон Кихотом этих мест.
Антон спустился с дерева.
Елена остановилась на холмике перед развалинами дачи. Травянистый, зачем-то вылезший из земли холмик-горб не давал Антону покоя, да только руки не доходили раскопать.
— Раскопай, — посоветовала ему Елена, — не пожалеешь. Правда, в хозяйстве не пригодится.
Поутру у родника Елена выглядела ветхой, истрепанной, как тряпка, о которую много лет вытирали ноги. Сейчас — под вечер — смотрела молодцом: на щеках румянец, в глазах огоньки. «Неужто так радуется пьянке? — удивился Антон. — Та, видать, еще старушонка…»
Елена сунула ему под нос банку, в которой что-то омерзительно и темно шевелилось.
— Гости должны приходить со своей закуской, — сказала Елена. — Свежие червячки с солеными речными водорослями. Не бойся, я их накопала в чистом месте.
— Я думал, это живое дерьмо, — усмехнулся Антон.
Несколько дней назад он соорудил из проволоки и мешковины пару ловушек, установил в пограничной реке. В одну попались сразу четыре ротана. В другую тоже попались, но прогрызли мешковину и ушли. Одного ротана Антон сварил, остальных повесил вялиться. На солнце ротаны как бы поджали хвосты, стремительно уменьшились в длине. Это была единственная, оставшаяся в земной воде рыба — страшная, как смерть, колючая, состоящая из огромной шишковатой головы мыслителя и короткого, тренированного тела-мышцы. У ротана была вечно разинутая, перманентно голодная пасть, готовая перемалывать хоть железо. Ротан уничтожал в воде все живое. Подъедал корни прибрежных деревьев, и целые куски суши обрушивались в реки. Поговаривали, что кое-где появились сухопутные ротаны, подстерегающие в прибрежных кустах людей, но Антон с такими пока не встречался.
