Неожиданно для себя, в машине майор Ортнер задремал. Он даже не заметил этого. Почувствовал тяжесть в теле, захотелось закрыть глаза, закрыл, а когда открыл — вокруг были горы. И тело легкое, и голова ясная. Вспомнил эпизод с пограничником — и пресек эту мысль. Чего мусолить? Было — и прошло. Любопытствовал, с каким народом придется иметь дело? Теперь знаешь. Точка.
Горы были невысокие, но красивые. Сумрачные еловые леса подступали к дороге. В ущельях влажный воздух стоял, как вода. Запах хвои был столь насыщенным, что казался материальным. Думать не хотелось. Хотелось просто быть. Просто быть — и больше ничего не надо.
Придорожные харчевни были забиты воинским народом, но в очередном маленьком городке майор Ортнер сообразил поискать в стороне, и буквально в двух кварталах они обнаружили полупустой ресторанчик на шесть столиков. Их покормили очень прилично. Борщ (слово новое для майора Ортнера и трудно произносимое; у него получалось только раздельно: бо-р-щ) был ароматным и легким; мясо свежайшее и поджарено мастерски: корочка хрумкая, а ткани нежные и налиты соком; и местные вина были хороши. Хозяин понимал по-немецки лучше, чем по-русски. Майор Ортнер поинтересовался у него, какой год был удачным для вина, и когда узнал, что 38-ой, попросил две бутылки именно этого года — белое и красное. Белое напоминало его родной рислинг, только у здешнего был оригинальный привкус, как от капли еловой смолы. А красное… терпкое, освежающее рот… как после ментоловых пастилок… с таким знакомым тонким ароматом… «Я его в Венгрии пил!» — вспомнил майор Ортнер, и хозяин согласно закивал: «Натурально, ведь мы — одна страна…» Майор Ортнер заказал у него, чтобы взять с собою, по три бутылки того и другого. Предупредил Харти: «И не думай! Я до трех считать умею…»
После этого он снова задремал — и проснулся вдруг, как от толчка. Ему приснилась мать. Вроде бы — чего особенного? — но мать ему не снилась никогда; вот в этом и особенность. Мать была в закрытом платье начала века — рукава с пуфами и широченная юбка; и высокая сложная прическа из того же времени. В жизни он ее такой не видел, разве что на фотографии. Мать была встревожена. Она плавно подошла (ее лицо было неразличимо, но он знал, что это она), сказала что-то важное, что-то поразившее его, и положила руку ему на плечо. От этого прикосновения он и проснулся. И сразу попытался вспомнить: что? что она сказала? Ведь он осознавал, что спит, и велел себе: запомни! и как только проснешься…
Майор Ортнер реально ощутил утрату чего-то необычайно важного. Что-то должно было войти в его жизнь, как-то повлиять на нее; пусть не сейчас — потом… Ах, мама, мама! Ты оставила меня, своего любимого сына, предпочла уйти с отцом… оттуда, сверху тебе виднее… может быть, ты хотела сообщить мне нечто, чего не успела сказать в жизни?.. а может быть — говорила, да я тогда не услышал?.. и теперь пора мне это напомнить?..
Вокруг ничего не изменилось. «Опель» в общем потоке плелся по извилистой дороге; Харти полушепотом рассказывал силезцу очередную скабрезную историю; справа по дну ущелья бежала шустрая, чистая речка; вот еще один поворот… И вдруг горы расступились, и открылась долина, стянутая излучиной реки. Дорога улетала через долину легкой стрелой, легкой оттого, что сейчас она была живой: червь полз по ней неспешно, свободно. Впереди был сияющий ослепительными облаками восток. Отраженный свет падал в долину, смягчая жесткий свет солнца, и от этого смешения возникал необычайный эффект: и река, и долина, и одинокие деревья на ней, и валуны, и каждая складка земли, и холм, который обтекала дорога, — все жило, все дышало, все излучало мир и покой. Мир и покой наполняли долину до среза покрытых лесом отрогов. Покоя было столько, что его хватило бы на всех…
Майор Ортнер похлопал водителя по плечу: «Остановись», — и вышел из машины.
Удивительное состояние: ни одной мысли. Вообще ни одной. Ни о чем.
Он снял фуражку, расстегнул куртку, вздохнул полной грудью.
— Господи, какая благодать!..
Он не видел текущей мимо массы людей, не слышал гула моторов, не чувствовал вони выхлопных газов. Он был один. Он был в раю. Бог был рядом.
— Я хотел бы жить здесь, — неслышно шептал он. — Всю жизнь прожить… и умереть — в такую же минуту…
Потом что-то сдвинулось — то ли в нем, то ли в воздухе, — и погасло. И он опять оказался на обочине дороги, в пыли и гари, в грохоте и вони. Зрение вернулось к нему, и тогда взгляд задержался на последнем островке только что утраченного мира — на холме. Холм был довольно далеко, на противоположном краю долины, но виден превосходно. В результате каких-то оптических эффектов и вертикальных токов разогретого воздуха холм то набухал светом, то обугливался. Казалось — он дышит. Уже все умерло вокруг, а он еще дышал. Потом и он погас. Способность мыслить вернулась к майору Ортнеру, и первое, что он подумал: этот холм идеален для контроля над долиной. Не может быть, чтобы русские этого не понимали, — пробормотал он и окликнул: «Харти, а ну-ка, подай бинокль». Цейс не подвел: холм был увенчан дотом. Молодец, майор, неплохо соображаешь…
Дот походил на огромный валун — покатый, тяжелый. Казалось, что земля выдавила его из себя, как мешавшую ей жить опухоль, и теперь эта опухоль обещала смерть окружающему пространству. Майор Ортнер осмотрел в бинокль склон возле дота — ни одной воронки от бомб и снарядов. Вдоль дороги — ни сгоревших машин, ни поврежденных танков. Кому-то повезло, что эта кобра оказалась без зубов…
3
Тимофей очнулся от боли.
Боль была в груди, где-то внутри, и отдавала под левую лопатку; но там не болело — только чувствовалось, как бы мешало.
Тимофей открыл глаза.
Он лежал на спине, а возле на коленях стоял пограничник, как показалось Тимофею — совсем мальчишка: кожа на лице еще не загрубела, сохранила прозрачность, и губы сохранили припухлость, и кости лица еще не обрели мужскую жесткость. К его гимнастерке были привинчены значки ГТО и «Ворошиловский стрелок». Где-то я уже видел этого интеллигентика, признал Тимофей, но тогда у него не было «Ворошиловского стрелка»…
Пограничник перевязывал ему грудь. Каждый раз, просовывая руку с бинтом под спину Тимофея, он напрягался — с силенками у него было не густо, — и если б не рыхлая земля, провозился бы с перевязкой до скончания века.
— Обожди… Сейчас помогу…
Только теперь пограничник заметил, что Тимофей очнулся.
— Слава богу!.. А я уж боялся, что вы не успеете оклематься, товарищ комод.
«Комод» — не отличимое на слух от «комотд» — командир отделения — было обычным обращением красноармейцев среди своих.
Тимофей повернулся на бок — и едва не закричал от резкой боли. Ничего, ничего, притерплюсь… Когда дыхание восстановилось — оперся на локоть. Еще усилие… Сел.
В стороне стояли трое немцев с винтовками, курили и лениво трепались; по позиции бродили несколько наших солдатиков весьма жалкого вида; они чем-то были заняты, но понять их цель Тимофей не смог — не было сил, чтобы думать.
