— Два последних месяца раз в день принимаю антиверт.
— Это не страшно. Все, можете идти.
Полицейский, который доставил Дженни в больницу, дожидался, чтобы взять описание грабителей.
— Вам что-нибудь известно о Томасе… гм… мистере Болдене? — спросила Дженни, когда полицейский закрыл свой блокнот.
— Десять минут назад никто с описанием мистера Болдена по сводкам преступлений не проходил и в полицейском участке не появлялся. Мне очень жаль.
Дженни пошла по коридору, но тут же вернулась назад.
— Почему они не схватили мою сумочку?
— Что вы имеете в виду, мадам?
— Почему они не схватили мою сумочку? Она же просто свободно болталась на плече. Ее так легко было сдернуть. Без всякого ножа.
Полицейский пожал плечами:
— Наверное, они хотели забрать именно часы. От преступников можно ожидать чего угодно. Главное, вы остались живы.
Эти слова не убедили Дженни. О ворах она кое-что знала. Среди ее учеников таких было около полудюжины. И ни один из них не оставил бы сумочку без внимания.
Поблагодарив офицера, Дженни прошла в приемный покой. Ночь сегодня выдалась спокойная, и половина стульев оставалась незанятой. Кроме таких, как она, здесь находились несколько бездомных. Им некуда было идти, и зимой они собирались в любом теплом месте. Дженни поискала взглядом Томаса. Его там не оказалось. Она заметила пожилую женщину, одетую в спортивную куртку и бейсболку команды «Нью-Йоркские янки». Женщина пристально посмотрела на нее. Дженни улыбнулась, но женщина отвела глаза.
Дежурная медсестра тоже ничем не могла ей помочь: никто о ней не спрашивал.
Часы на стене показывали 2:15 ночи. Со времени нападения прошло уже более двух часов. Дженни приказала себе не волноваться. Если в этом большом и дрянном городе кто-то и в состоянии позаботиться о себе, так это Томми. Но, как она ни старалась, ей не удавалось оставаться спокойной. Прежде чем он бросился в погоню, она заметила в его взгляде такое, что всерьез испугало ее. Что-то дурное. Из той его прошлой жизни, которую он старательно скрывал. Дженни чувствовала, что с ним наверняка что-то случилось. Она достала из сумочки телефон Томми и начала набирать номер, но увидела, что аккумулятор на последнем издыхании. Ничего удивительного: до этого она уже отослала ему полдюжины сообщений.
Перед кабинетом триста пятнадцать выстроилась очередь. Впереди Дженни стояла молодая пуэрториканка с младенцем на руках и тихонько напевала. Дженни узнала мелодию негритянской колыбельной «Друме негрита». Дальше стоял пожилой афроамериканец в рубашке-дашики и щегольской феске из леопардовой шкуры. Не хватало только королевского опахала. Тогда бы он точно сошел за африканского диктатора Мобуту Сесе Секо.
Дальше по коридору Дженни снова заметила женщину в бейсболке «Янки»: та крутилась у фонтанчика. Неужели следит за ней? Дженни постаралась не смотреть на нее, но было невозможно отделаться от чувства, что женщина глядит на нее в упор. Пугающий взгляд. Мрачный, озлобленный, как у параноика.
Кого только не встретишь в Нью-Йорке!
Десять лет назад Дженнифер Дэнс перевелась в Колумбийский университет из Канзасского как подающая надежды студентка отделения английского языка и литературы — будущая звезда журналистики вроде Кристиан Аманпур. Или, в крайнем случае, телеведущая уровня Кейти Курик. И она обладала всеми достоинствами, чтобы преуспеть на поприще журналистики. Любознательная, красивая, с сильной волей, она неплохо писала и страстно хотела путешествовать. Трудности ее не пугали. Она ничего не имела против походной жизни без электричества и водопровода, с удобствами на улице. И ей очень нравилась острая пища.
Еще она была вежливой. Беспощадно, неизменно, до тошноты вежливой. Дженни патологически не умела грубить. Нет, она не была мягкотелой. Ни в коем случае. Синяки на костяшках ее правой руки были тому доказательством. Но когда ей говорили: «Черт, отстаньте, я не желаю это обсуждать», она не могла заставить себя спросить еще раз, надавить, дожать. Ей было противно выкрикивать свои вопросы, тыча человеку микрофон в лицо.
Она окончила Колумбийский университет по специальности «американская история», имея совсем немного предложений дальнейшего трудоустройства. Первый год Дженни работала частным экскурсоводом по городу и лектором в Музее естествознания. Раз в несколько месяцев ее родители звонили и спрашивали, когда она вернется домой. Но она не могла даже думать о возвращении в Канзас-Сити: заниматься с мамой по субботам рукоделием, по воскресеньям посещать благотворительные ужины в церкви, а остальное время сидеть с близнецами брата и работать в банке отца. («Мы устроим тебя в трастовый отдел, будешь для начала получать двадцать восемь тысяч в год. Купим тебе „фордик“, будешь ездить по городу. Ну, что скажешь, деточка?») Она не хотела жить жизнью, которую ей придумали, со всеми обрядами и ритуалами, словно вытесанными в камне, не хотела дружить «с кем надо» и делать то, что ей велят. Закусочные «Хардиз», футбольная команда «Канзасские вожди» и радиошоу «Поющий голос прерий» остались в прошлом. Единственное, что ей по-прежнему нравилось в родительском доме, — это хрустящие зеленые яблоки, посыпанные солью, и сэндвичи с нежнейшей ветчиной и кружком репчатого лука сверху, сдобренные хорошей порцией горчицы.
Через год Колумбийский университет выдал ей разрешение заниматься преподавательской деятельностью.
Первую работу она нашла в Гринвич-Виллидж, в приходской школе Святой Агнессы. В те дни она все еще была доброй католичкой, и, кроме того, ее привлекала перспектива давать уроки в небольших классах, где, скорее всего, будет соблюдаться порядок. Но двадцать три года и любовь к жизни недолго сочетались с приходской школой. Монахини не одобряли ее стремительного образа жизни — «стремительного», потому что она пропускала пятничные мессы, не прочь была выпить после работы «Маргариту» и сопротивлялась слишком настойчивым уговорам отца Бернадина.
Ей не предложили продлить контракт на следующий год.
Не имея ни сбережений, ни рекомендаций и даже не думая о том, чтобы вернуться к родителям в Канзас-Сити, Дженни устроилась на первую подвернувшуюся работу. С тех пор она так и оставалась в школе Крафта для трудных подростков.
Официально в ее обязанности входило учить ребят математике, естественным и гуманитарным наукам, что было практически невозможно, учитывая слишком большой разброс в уровне подготовки и способностях ее учеников. Поэтому Дженни просто старалась внушить им, что в жизни следовать правилам не так уж и плохо. А еще — если попробовать существовать в этой системе, то система сможет работать на тебя. Это означало приходить на уроки вовремя, одеваться как положено и, здороваясь, смотреть в глаза тому, кому жмешь руку.
Раз в пять дней в классе царил бедлам. Ученики устраивали потасовку. Линейки летали как бумеранги. Однажды в классе был замечен кальян для курения марихуаны. Да-да, и марихуану курили прямо здесь, не выходя за школьные ворота. В общем, та еще школа! Но в те дни, когда класс затихал и все взгляды не слишком красных глаз устремлялись на мисс Дэнс, Дженни чувствовала, что у нее получается, что кое-что начинает меняться. Может, в чем-то наивное, но это было отрадное чувство.
