Впервые, насколько помню, у меня появился план. Я решила переехать в Калифорнию. Меня приняли в Калифорнийский университет, и я сказала врачам, что поступлю в колледж, как и собиралась поначалу. Те пришли в восторг. Решили, что я исцелилась, что их новое современное лекарство помогло.
Перед тем как я прибегла к шоковой терапии, Ева, в последней попытке меня отговорить, сказала нечто странное. Мои видения ее отнюдь не тревожили. Для профессиональной Читающей видения — именно то, что надо.
— Иногда, — сказала она, — неправильны не образы, а их толкование. Порой невозможно понять картину, если нет перспективы.
Ева ратовала за беседы с психиатром, но не за шоковую терапию, — по крайней мере так мне казалось. Лишь много лет спустя она объяснила, что на самом деле имела в виду: ее посещали те же видения. Ева видела обе картинки в кружеве — и Линдли, и собак, — но воспринимала их как символы, а я — как нечто реальное.
— Это я виновата, — вздохнула Ева. — Я должна была предвидеть…
Все мы пытаемся притупить боль.
— Люди задним умом крепки, — закончила она с грустной улыбкой.
Шоковая терапия стерла большую часть моей кратковременной памяти. Причем без следа. Я помню весьма немногое из того, что произошло тем летом. Возможно, к лучшему — именно этого я и хотела. А еще, и это весьма необычно — один случай на тысячу, если верить статистике, — шоковая терапия уничтожила множество моих долговременных воспоминаний. Врачи уверяли, что память вернется, и по большей части так и случилось. В отличие от людей, которые теряют память с годами, я по прошествии времени вспоминаю все больше. Память возвращается фрагментами, а иногда целыми историями. Некоторые из них я записывала, пока находилась в клинике, а потом поступила в университет и мне надоело. Я проучилась всего один семестр. Сообщила Еве, что бросаю учебу из-за стелазина: мол, у меня все плывет перед глазами и я не могу читать-писать, так оно и было. Я устроилась на работу к одному продюсеру читать и отбирать сценарии — сначала ему, а потом в студии.
Ева какое-то время убеждала меня вернуться в университет. Или приехать домой и поступить в бостонский колледж.
Глава 8
В наши дни женщины «Круга» делают коклюшки из костей птиц, живущих на Острове желтых собак. Легкость таких коклюшек заставляет нити натягиваться неравномерно, и это, более чем что-либо другое, придает новому ипсвичскому кружеву столь необычные качества и красивую несимметричную фактуру, а также делает его простым для чтения.
Руководство для Читающих кружево
Я выиграла бы пари. Мэй так и не пришла на похороны Евы. Тетушка Эмма здесь, в сопровождении Бизера и Ани. Мать даже не удосужилась заглянуть.
— У Мэй свой способ отдавать последние почести. — Аня, кажется, считает нужным объясниться. — Утром она развеяла лепестки пионов по четырем ветрам.
Я молчу. Все, что будет сказано, покажется слишком саркастичным.
Когда мы подходим к церкви, снаружи толпятся люди в ожидании, когда их впустят. Рафферти тоже здесь — у дальней стены, под органом, который вздымается на высоту двух этажей до самой кровли. Ему, кажется, неловко в темном костюме — в том числе оттого, что все его разглядывают. Впрочем, смотрят только женщины. Рафферти — красивый мужчина, и оттого еще больше смущается в толпе, состоящей практически из одних женщин.
Эту старую церковь, первую в Салеме, построили пуритане. Две салемские ведьмы были здешними прихожанками. А еще именно в этой церкви отлучили Роджера Уильямса, когда он взбунтовался, отказавшись быть священником или хотя бы посещать службы, пока его паства не прервет всякое сношение с Англией. Он бежал из массачусетских колоний, спасаясь от суда, и основал Род-Айленд — пробный образчик религиозной терпимости.
Сегодня первая салемская церковь — унитарианская. Она сильно отдалилась от своих пуританских корней, но все-таки они уходят глубоко в прошлое. Здание на Эссекс-стрит, наименее подходящее для сборищ, значительно изменилось с годами. В начале девятнадцатого века, когда Салем изрядно разбогател на торговле, церковь перестроили в камне и красном дереве, снабдили массивными деревянными скамьями по центру и уютными бархатными кабинками для богатых семейств вдоль стен. Свет проходит сквозь огромные, от пола до потолка, окна и озаряет внутреннее убранство церкви мутным серо-розовым цветом, отчего все кажется очень красивым, даже слегка фантастическим.
Церковь сурова и элегантна — подобный стиль можно найти только в этой части Нового Света.
Мы сидим на фамильной скамье Уитни, с подушками, набитыми конским волосом, и пыльной бархатной обивкой, некогда бордового цвета, а теперь розовой и протертой. Скамьи в середине церкви уже отреставрированы — именно там и сидят простые прихожане. Даже сегодня, когда церковь настолько переполнена, что люди вынуждены стоять, фамильные места закрыты для всех, кроме нашего семейства. Вероятно, так поступили из соображений удобства, но отчего-то кажется, что это способ отделить нас от толпы. Мы сидим лицом к пастве, а не к кафедре, и ощущаем себя выставленными напоказ. Я вижу, как прихожане украдкой посматривают на нас, когда им кажется, что мы не замечаем. Может быть, так всегда бывает на похоронах — эти взгляды. Просто родственники умершего ничего не замечают, потому что сидят лицом вперед и смотрят на гроб, а не на паству.
На улице уже более тридцати градусов.
— Рановато для такой жары, — говорит, входя в церковь, пожилая женщина.
В ее голосе звучит обвинение, и я оборачиваюсь посмотреть, к кому она обращается. Но нет, это просто общие слова, никому не адресованные, может быть, кроме Бога, потому что церковь — его дом. Женщина констатирует факт, оповещает присутствующих. В этой части света такое нормально: люди следят за колебаниями погоды, как за состоянием собственного банковского счета, когда желают удостовериться, что у них достаточно средств и что они не вызовут нареканий кредиторов. Смешно. Разве погоду можно контролировать? Или они считают, будто Бог обязан выдавать определенное число жарких, снежных или дождливых дней, которое нельзя уменьшить или увеличить?..
Церковь полна женщин. Все в шляпах и льняных платьях. Они выглядят почти по-южному и кажутся неуместными на фоне холодной каменной архитектуры. Мой взгляд падает на середину церкви, где сидит компания дам, одетых в разнообразные оттенки лилового, в красных шляпах. Это постоянные клиентки Евы. Люди, которых она считала друзьями.
Войдя в церковь, прихожане усиленно обмахиваются чем попало — шляпой, программкой воскресной службы. Они звучно вздыхают. В церкви нет кондиционера, в ней стоит сырой запах каменного английского погреба, заплесневелого и холодного, в котором еще пахнет яблоками с минувшей осени и хвоей, оставшейся с Рождества. Люди успокаиваются, когда наконец им становится прохладнее, перестают обмахиваться и суетиться. Мелькают быстрые приветственные улыбки, которые тут же скрываются под приличествующим скорбным выражением. Я слышала, как некий голливудский продюсер сказал одному актеру: «Ведите себя так, будто вы одеты в черное». Вот как сейчас держатся прихожане.
