всю голову.
Краем глаза она засекла, как от веревки оторвалась Феня Непряхина, лишь недавно вернувшаяся из госпиталя и поставленная в наряд, хотя Галямов не должен был этого делать, – покатилась в сторону, поддуваемая внезапно появившимся ветром, прокричала что-то тонко, но тут же умолкла – ее накрыл плоский, темный, как непромокаемый ватин пласт снега, загнал крик обратно в горло.
Все, аэростат они не удержат, это уже ежу понятно – упустят… А это – разбирательство, трибунал и, вполне возможно, – срок в лагере совсем не солдатском. Ася стиснула зубы, подтягивая веревку к себе, заваливаясь спиной назад, на снег, в ушах у нее тревожно зазвенела кровь, защелкали звонко какие-то железные кузнечики, затренькали, пространство перед глазами сделалось красным.
Перебирающие ноги старшего лейтенанта вдруг поползли вверх, оторвались от земли, оказались над Асей. Галямов держался, не бросал веревку… Может быть, благодаря его действиям им удастся посадить аэростат?
Загнать бы его, Змея Горыныча, под какое-нибудь высокое ветвистое дерево, прикрутить веревками к стволу, но Змей Горыныч проявлял норов, совсем вышел из повиновения, хорошо еще, что сзади Телятников вместе с девчонками держал змеиный хвост, не выпускал пока из-под своего контроля.
Ася застонала, что было силы потянула к себе веревку и, к нехорошему изумлению собственному, граничащему с испугом, обнаружила, что веревка не натянулась, она провисла, словно бы оборвалась, причем оборвалась у самого корня…
Это было плохо. Случилось то, что когда-нибудь обязательно должно было случиться. Аэростат заграждения взбесился окончательно, расшвырял девушек и с воем унесся в высь, в плотное промороженное пространство начинающегося вечера, унося с собою двух мужчин – Галямова и Телятникова.
Сбросив с себя ненужных людей дамского пола, «воздушная колбаса» начала медленно, по-королевски величественно набирать высоту, явила свой крутой бок, на котором, как показалось деревенской девушке Тоне Репиной не хватало только украшения из пары популярных слов, которые любят писать на заборах разные образованные люди, довольно ловко развернулась, уходя от столкновения с грядой деревьев и поплыла дальше.
Людей она уносила с собой.
Рынок военной поры – очень скудный, даже в столице, где до сорок первого года в торговых рядах можно было купить что угодно, даже диковинное яйцо Фаберже из коллекции самого государя императора, шпагу Наполеона, сапоги Нестора Ивановича Махно, сшитые из малиновой кожи, конские копыта для холодца, копченые бычьи хвосты, зельц из мяса заполярного мамонта, а сейчас покупать что-либо было опасно – можно нарваться на гнилое сало и пирожки из человечины, где может попасться и застрять в зубах наманикюренный женский ноготь…
Савелий ходил на рынок регулярно, присматривался к жидким, но шумным рядам, зорким взглядом отщелкивал неопытных продавцов, стоявших с открытыми ртами, отделяя их от матерых пиратов прилавка, способных кое-как ободранную ворону выдать за фазана, доказать, что это фазан и продать горластую любительницу шастать по помойкам по цене трех упитанных парных курей…
Агафонов искал на рынке то, не знаю что, и не находил, – а он действительно не знал, что ему надобно, внутри у Савелия существовала некая странная потребность постоянно бывать на рынке, толкаться в рядах, присматриваться к товару, выложенному на подстилке, либо просто на краю щербатого темного стола… Что-то ему нужно было, очень нужно, но вот что именно, он не знал.
Продукты на рынке он не покупал, боялся: подсунут что-нибудь несъедобное и неприятное либо вообще пакостное, к чему и прикасаться-то грех, даже заводской хлеб, который по сути своей не мог быть пакостным, не покупал… Да и не нужно ему это было.
Как бойца зенитного полка Савелия кормили в общем-то неплохо, – учитывая, естественно, нормы той поры, никто в его взводе не оставался голодным, – ни одного случая не было, и, если кому-то требовалось вместо одной миски каши съесть две, никогда не отказывали, так что Агафонов в продуктах особо не нуждался.
Тогда что же он искал на рынке?
Наконец наступил момент, когда он понял, чего ему надо. В рядах торгующих появились двое окруженцев – их легко можно было отличить от другого люда, – усталые, морщинистые, с красными, изожженными дымом глазами, в телогрейках, на которых не было ни одного живого места, дыра лепилась на дыре… Савелия словно бы кто-то толкнул к окруженцам.
– Здорово, мужики, – проговорил он хрипло, несколько даже надорванно, словно бы внутри у него что-то лопнуло.
– Здорово, коль не шутишь, – немного помедлив, отозвался один из них, с седой, тускло поблескивающей щетиной на щеках, прощупал глазами зенитчика, ничего подозрительного не нашел. – Ну?
– Я это… присматриваюсь, понимаете, – зачастил Савелий, слова у него неожиданно начали застревать во рту и надо было поднатужиться, чтобы освободиться от них, – пары гранат на продажу у вас не найдется?
Окруженцы переглянулись.
– Гранаты – штука опасная, – медленно, как-то неохотно проговорил один из них, наверное старшой, – можно и подорваться случайно…
– Можно, – согласился Савелий, – только это не про меня.
– Уже воевал, что ли? – окинув взглядом непотрепанную, толково подогнанную по фигуре шинель Савелия, спросил старшой.
– Что, по одежде не видно?
– По одежде как раз и не видно.
– Понял. – Савелий усмехнулся, он тоже имел глаз приметливый и, как и окруженцы, научился делать выводы и при этом не ошибаться. – Жизнь научила.
– Пару гранат смогем отыскать, – наконец после очередной паузы сказал старшой.
– Может, еще чего-нибудь найдется?
Окруженец отрицательно покачал головой.
– За линией фронта у нас разного добра было навалом, а здесь – нет.
– На нет и суда нет.
Гранаты были старые, отечественные РГД, довоенного еще производства, с железными неудобными ручками, других гранат у окруженцев не было, поэтому пришлось довольствоваться тем, что имелось, тем более заламывать за них заоблачную цену окруженцы не стали, взяли по-божески, и Савелий обзавелся карманной артиллерией. Впрочем, зачем она была ему нужна, где он сумеет ее использовать, Агафонов пока не знал… Не придумал еще.
Со старшим окруженцем он расстался по-дружески, даже ударил по рукам, словно бы ему когда-нибудь вновь предстояло встретиться с этим человеком. Спросил только:
– На фронт скоро?
– Уже формируют команду, – ответил окруженец неохотно, – дня через три, думаю, погрузят в машины и отправят под город имени дедушки Калинина, в те края.
Окруженец, прошедший все огни и воды, врал: на передовую он отправлялся не через три дня, а уже завтра, и не под Калинин, а на юг, на волжские просторы, на суда, которые будут таскать с бакинских промыслов на заводы каспийскую нефть… И дело это, говорят, было не менее опасное, чем походы за линию фронта за языками.
– Ну тогда чего… – Савелий приподнял плечи, словно не ведал, что положено говорить в таких случаях. – Тогда чтоб вернулся домой с фронта целым, с руками и ногами. И орден чтоб красовался на груди.
– Орден – необязательно. – Окруженец небрежно махнул рукой. – Главное – жизнь.
Он был прав, этот мятый-перемятый обстоятельствами, фронтом, отступлением, допросами
